Страница 22 из 24
Львов же, чтобы как-то объяснить свою нерешительность, показал на Кулешова.
– Не могу смотреть. Убери его.
Григорий упрашивать себя не заставил. Молча подошел к ворочающемуся Ерофею. Заметив приближающегося обидчика, Кулешов стал отползать.
– Встань, скотина! – велел Григорий, приподняв его за плечи.
Тот поднялся и в сопровождении Мытищина, пошатываясь, поплелся к выходу. Когда они вышли на лестницу перед Григорием предстала странная картина. Новый лакей Львова, которого Мытищин «чуток проучил», с откинутой на бок головой, сидел, прислонившись к створке парадной двери. Глаза его потерянно блуждали. Из ноздри тонкой струйкой текла кровь. Неподалеку, облокотившись на перила лестницы, спиной к вышедшим из гостиной, стоял Мирзавчик. Заслышав шаги, он обернулся.
– Киняз, голубчик, как нехорошо получился… Он, – кавказец, чуть моргнув глазом, показал на нокаутированного детину, – на улиса бежал и с лесница свалился. Шибко болно башка ударил.
Между тем Кулешов спустился на последнюю ступеньку. Мирза бек глянул на него и выкатил глаза.
– Вай! – воскликнул он. – Ярошка тоже свалился. А я думал кто там аръет как ишак?
Григорий все понял. Мирза бек остановил «лакея», спешившего очевидно за полицией. Подморгнув ему, он вернулся в залу.
Львов уже успокоенный наливал себе в рюмку коньяк. В приоткрытом баре, из под полочки, на которой стояли бутылки с водками, коньяками и наливками разных цветов, торчали уголки денежных купюр. Хитроумно инкрустированный под полку, этот выдвижной ящичек, утопленный вглубь, обнаружить было трудно. Тем более, что передняя планка полки, украшенная рисунком из перламутра, оставляла впечатление будто бутылки стояли ниже, чем на самом деле. Поэтому искусно замаскированный ящик выглядел поддоном. Если бы не спешка и жадность Львова, Григорий ни за что не догадался бы где дядя Николя припрятывает заветные бумаги.
«Ах, вот где твой тайничок», – отметил про себя Мытищин, а громко спросил:
– Готово?
Львов кивнул, предложив жестом молодому человеку коньяку. Тот на приглашение никак не отреагировал. Николай Михайлович выпил и, выуживая из вазы, стоявшей в баре как раз под полкой, дольку лимона, к ужасу своему увидел ехидные язычки торчащих купюр. Он торопливо захлопнул бар и, отступив от него, протянул три векселя Григорию. Мельком взглянув на них, Мытищин опустил их в карман.
– Теперь и выпить можно. Жаль руки испачкал кровью, – сказал он.
Потом в поисках чего-то он стал бить себя по карманам.
– Куда девался платок? – спрашивал он себя. – А, вот он!
Григорий из бокового кармана пиджака вытащил револьвер, и, демонстративно проверяя, полна ли обойма, крутанул барабан. Оставшись довольным, он переложил его в другую руку и наконец извлек из недр кармана не первой свежести платок. Положив револьвер рядом с дверцей бара, Григорий, обращаясь к нему как к третьему присутствующему, сердечно, не без оттенка сожаления произнес:
– Думал, друг мой, придется тобой воспользоваться. Слава Богу, обошлось.
Тщательно, палец за пальцем вытерев руку, он открыл бар.
– О! – воскликнул Мытищин, с любопытством рассматривая кончики торчащих денег.
– Это что такое? Никак тайник…
Он потянул на себя поддон, оказавшийся действительно выдвижным ящичком, внутри которого под пачкой только что полученных Львовым денег, лежали какие-то бумаги.
Николай Михайлович бросился к молодому человеку. Но тот, видимо, предвидел подобную реакцию, схватил револьвер и сквозь зубы процедил:
– Ни с места!
– Это же грабеж…
– Что ты говоришь?! – не отводя револьвера, прошипел Григорий. – Это, стало быть, грабеж… А вот это, – он ткнул на расписки с росчерками его матушки, – это не грабеж?! Скажи, как это называется?
Лицо Григория исказила страшная гримаса гнева. Он широко и решительно шагнул в сторону Львова …
– Нет в русском языке такого слова. Не придумали. Может еще придумают. Чтобы, произнося его, каждый содрогался, понимая о какой мерзости идет речь. И чтобы ни у кого не возникало желания поднимать подлеца на Олимп и ломать перед ним шапки. Возвышать такого – значит признать его право на подлость. Сильные мира сего – подлецы высшей гильдии. Но на всякого подлеца рождается свой подлец… Самое смешное то, что, уничтожая одну подлость, другая, победившая, становится изощренней, совершенней…
Мытищин говорил, а сидящий внутри него двойник, словно со стороны слушая и наблюдая за ним, иронически ухмыляясь, говорил: «Эва, куда тебя повело. Не к добру…» Его умствования подобного рода и ощущение двойника, как уже им не раз замечалось, были первыми признаками надвигающегося припадка.
– Пора кончать! – оборвал он самого себя.
– Побойся Бога, Гриша, – по своему истолковав его злобный выкрик, взмолился Львов.
– Виноват перед тобой… Виноват… Прости старика…
Подбородок «благодетеля» сморщился как у обиженного ребенка, губы сползли в бок, из глаз посыпались горошины слез.
Мытищин жестко в упор посмотрел на Николая Михайловича.
– Совесть у подлецов говорит только под дулом. И все равно с подлостью на уме.
– Возьми, возьми все эти бумаги, Гриша. Только оставь меня. Оставь…
– Убери дуло в сторону и он снова становится подлецом, – не слушая Николая Михайловича, продолжал свою мысль Мытищин. – А по сему я это тоже заберу, – и Григорий вслед за документами сунул во внутренний карман, отданные им за свои векселя деньги.
4.
– Гони в Вышинки, – крикнул он дожидавшемуся кучеру.
Полчаса спустя у одной из крайних изб села он велел остановиться. По-хозяйски распахнув дверь, Григорий вошел в полутемную горницу. Сидевшие за столом несколько мужиков, как по команде повернули головы на вошедшего, и тут же повскакали с мест.
– Здорово, мужики, – осенив себя широким крестом, поприветствовал он.
– И вам, барин, доброго здоровьичка, – вразноголосицу ответили мужики.
– Я к тебе, Януарий Степанович, – не дожидаясь приглашения, Григорий тяжело опустился на лавку.
– Что с тобой, князь? – встав из-за стола, чуть набычившись, но с теплотою в голосе, спросил Варжецов. – На тебе лица нет.
– У меня дело к тебе, Януарий Степанович, – массируя виски, сказал он.
Варжецов был приятно ошеломлен. Княжеские дети никогда к нему не захаживали. Так, от случая к случаю, когда приходилось бывать в усадьбе Львова, где жил в последнее время с ними и Андрей, они с ним разговаривали как со свойственником. Без высокомерия. А как-то раз Григорий, упражнявшийся с кавказцем драке на кинжалах, попросил Варжецова показать нехристю Мирзе беку, что и у нас на Руси могут владеть ножом. Ян тогда показал один коварный жиганский «коленец» с перекидом ножа из рук в руки, на который изобретательный Мирза бек нашел контр прием. Тогда, да и всегда, когда случалось, Григорий держался с ним подчеркнуто почтительно. Своим поведением показывая окружающим, что они, Мытищины, не считают дядю их сводного брата Андрея чужим для себя человеком, какая бы худая слава о нем не ходила. И потом Яну рассказали, как молодой князь Мытищин наказал за Андрея своего управляющего.
– Дело так дело, – ровно, словно для него иметь общие дела с Мытищиным было в привычку, сказал он и, быстрым, резким взглядом окинув гостей, тоном, не терпящим возражения, приказал:
– Ступайте, мужики. Повечеряли и будя…
Те гурьбой, не надевая шапок, пошли к выходу.
– Князя у меня не видели! – крикнул он вдогонку.
Григорий через силу поощрительно улыбнулся понятливости Варжецова.
– Вестимо… Знамо дело, – отозвались мужики.
Оставшись одни, Ян повторил свой вопрос.
– Что с тобой, Григорий Юрьевич?
– Голова… Потом, потом о ней…
– Выпей винца.
– Коньяк если есть.
Нашелся и коньяк. Залпом осушив полстакана, как ни странно, отменного французского коньяка, он с минуту прислушивался к себе. Боль в затылке и в висках, предвещающая скорый припадок, постепенно притуплялась. «На день на два – не больше», – подумал Мытищин. Он знал это по опыту.