Страница 33 из 38
Ветер подхватывал желтые листья и, покружив, забрасывал их в распахнутые настежь окна школы. Листья тихо ложились на черный глянец парт, скапливались шевелящимся шуршащим слоем под классной доской. Ветер перебирал страницы ученической тетрадки в косую линейку. Класс казался брошенным, как когда-то в страшные годы войны.
А ведь еще утром за этими партами первоклассники слушали учительницу, рассказывавшую разные интересные вещи. Потом в класс пришел военный, и Софья Васильевна сказала, что ребятам нужно идти домой.
Во дворе школы на куче липкой глины лежала пятисоткилограммовая бомба, изглоданная ржавчиной. В стороне, на свежеотесанных бревнах, сидели усталые саперы, дымили махоркой и молчали. Только один, широколицый и широкоплечий, уткнувшись подбородком в сомкнутые на коленях пальцы, тихонько напевал:
Я иду — она колышется,
Зеленая трава.
— Ефрейтор Алексей Потапов в своем постоянном репертуаре, — лениво бросил кто-то. — Витя, прочти ему лекцию о том, что его частушки уже перестали волновать души широких масс…
Виктор Сальников, на правах лучшего друга Потапова, мог не выбирать выражений.
— Деревня ты, Лешка, — беззлобно сказал он. — Ну что ты поешь? Ни рифмы, ни размера. А есть шикарные песни… «Се-си-бон», например, или «Рио-де-Жанейро». Слыхал такие?
— Я до армии паровозного гудка не слышал.
— Оно и видно…
И снова молчание. Тягучее, мрачное. И как магнит — ржавая пятисоткилограммовка. Минута, две, три…
— Да что вы все как на похоронах! — взорвался Сальников. — Ну давайте поговорим. Я думаю, хорошая у нас специальность — сапер. Как на фронте, а? На волосок от смерти. Вот бомба. Договорится лейтенант насчет трактора, отвезем ее подальше и взорвем. Школа будет стоять, липы эти… Дети учиться будут. И звонок звенеть. Десять раз в день. Здорово, а? Лешка, скажи.
— Угу… — без всякого энтузиазма отозвался Потапов. Шершавыми, перепачканными в земле пальцами он скручивал толстенную самокрутку.
— Бесчувственный ты какой-то! — Сальников досадливо махнул рукой. — А если бы эта бомба взорвалась? Школа и полпоселка — на воздух. И дети тоже. Тебе что, все равно?
— Да отвяжись ты, дай покурить…
— Нет, подожди. Выслушай. Чего ж от критики увиливать…
Неровной была дружба этих двух совершенно разных по характеру людей. Сальников был гораздо образованнее Потапова (он окончил десятилетку и школу механизации) и никогда не упускал случая походя уколоть Алексея или, как говорили в роте, «прочесть лекцию» ему по тому или иному вопросу.
— Умничаешь? — спрашивал в таких случаях Потапов.
— Человека из тебя хочу сделать, — отвечал Сальников.
— А-а… Ну давай, делай…
Вот эта невозмутимость, эта спокойная уверенность бесила Сальникова и в то же время, точно гипноз, тянула его к Потапову.
…Трактор пришел, когда на землю опустились сумерки.
— Товарищ лейтенант, — обратился к приехавшему офицеру Сальников. — Куда же ее на ночь глядя?.. — Он повел плечом в сторону бомбы. — Темень. Дорогу мы расчистили, накатали, но… мало ли что…
— Завтра утром в школу придут дети, — ответил лейтенант.
Заскрипели стальные тросы лебедки. Бомбу осторожно опустили на волокушу, покрытую толстым слоем песка. Тракторист, немолодой уже человек, в замасленной кепке с неимоверно длинным козырьком, с интересом наблюдал за слаженной работой саперов.
— О, какая гладкая, — бормотал он. — Что твое порося… А чего вы, ребята, ее, как невесту, обхаживаете? Аль рвануть могет?
— Да еще как! — ответили ему. — Проржавела она вся. Ее, брат, осторожно везти надо.
— Да нехай ее черт везет, — тракторист проворно слез с трактора. — Шо мне по белу свету ходить наскучило? У меня ж дети.
— Сальников, давайте! — устало качнул головой лейтенант.
— Есть! — ответил Сальников и, отставив лопату в сторону, пошел к трактору. Он шел, чуть покачивая торсом, высокий, гибкий, на смуглом лице его уверенно поблескивали до дерзости озорные глаза.
— Как на прогулку, — восхищенно прошептал Потапов. — Молодец, Витя!
— Если бы не дети… — виновато говорил Потапову тракторист. — А то же дети, сам знаешь… Трое их. Колька и Петька, как близнецы, не различишь. А меньшая, Манечка, — та приметная. Вот туточки, в углу рта, у ней три родинки, хошь верь, хошь не верь…
— Верю, батя, верю. — Потапов сунул руку в карман и протянул трактористу пригоршню плоских прозрачных леденцов: — Возьми, дашь своей Манечке.
Сальников между тем по-хозяйски тронул рычаги трактора, запустил мотор. Машина отозвалась ему мирным рокотом. Ну вот, сейчас он поедет. Стоит только отпустить муфту, и трактор тронется… Сейчас… Сейчас… Сальников оглянулся. Ему показалось, что бомба сдвинулась к левому краю волокуши. Пятьсот килограммов смерти… Сейчас трактор тронется, рывок, толчок и — мало ли что! — вечная ночь, ночь навсегда.
Как-то в детстве Сальникову приснилось, будто он погиб, как герой, и его хоронят. Музыка… Множество людей. Все говорят красивые теплые слова… Было так торжественно, и от жалости к самому себе больно щемило сердце. А потом он проснулся и несказанно обрадовался свету и вкусному запаху, просачивавшемуся из кухни через узкую щель неплотно прикрытой двери…
— Сальников! Почему стоите? — сердитый голос лейтенанта доносится откуда-то издалека, как будто уши заткнуты ватой. А совсем рядом участливый шепот Потапова:
— Что с тобой, Витя? Что случилось?
Сальников попробовал оторвать ногу от педали сцепления, но накатилась новая волна страха и словно сцементировала подошву сапога с педалью.
— Не могу… — Прямо перед глазами неподвижные, темные, спокойные зрачки друга… — Не могу, Леша!
Потапов выключил скорость.
— Боишься? А ну слазь. Слазь к чертовой матери. Эх, ты, «Се-си-бон»!
Сальников безвольно соскользнул к гусеницам.
— Ну что там у вас? — оскальзываясь и путаясь в полах длинной шинели, к машине спешил офицер.
— Заминка вышла, товарищ лейтенант, — голос Потапова был совершенно спокоен. — Сальников с утра еще болен, а сейчас его здорово скрутило… Я поведу трактор.
Взревел мотор. Лязгая гусеницами, машина начала спускаться в балку. И уже оттуда, снизу, из сырой темноты, донесся глуховатый голос Потапова:
Я иду — она колышется,
Зеленая трава…
Точно ужаленный, Сальников сорвался с места и побежал вслед за трактором.
— На-за-ад! — закричал лейтенант:
— Бомба шатается… Я видел. Я буду держать ее!
— На-за-ад!
Далеко впереди карабкалась на бугор узкая полоска света. Вот она качнулась, застыла на месте и, перевалив на обратный скат высоты, скрылась из виду.
— Всё, — с облегчением вздохнул лейтенант. — Теперь ему через Чигринский мостик переехать — и Сухояр. Там и подорвем.
Саперы, пересмеиваясь, потянулись за кисетами.
— К машине! — скомандовал офицер.
…И в то же мгновение высокий рваный столб желтого пламени поднялся из-за бугра. Воздух раскололся. Задребезжали стекла. Зашумели деревья. Невидимые, закружились в ночном небе листья. Они падали на землю. Неслышно и мягко, словно лаская, касались лиц замерших саперов. Далеко за поселком громовым раскатом прокатилось эхо. И в наступившей тишине слышны были лишь хриплые, жуткие всхлипывания Сальникова да растерянный шепот старого тракториста.
…А школа стоит. Шумят лимонно-желтой листвой могучие липы. По утрам во дворе заливисто звенит звонок и серьезные первоклассники важно усаживаются за парты. Они садятся осторожно, чтобы не помять наглаженных мамами коричневых платьиц и серых форменных брюк.
По вечерам, когда малиновый диск закатного солнца касается вершины бугра, в школу приходит высокий смуглый солдат. Он ведет кружок баянистов в пионерской дружине имени Алексея Потапова. Иногда после занятий он растягивает вишневые мехи баяна и под частушечный перебор поет о зеленой траве и о сероглазой девушке, которую он любит. Тогда каменеют скулы солдата, тоскующие глаза влажнеют. А ребятишки смотрят на него удивленно: неужели этот большой, сильный военный дядя заплачет? Ведь они читали в книжках: солдаты не плачут.