Страница 22 из 38
Внезапно зазвонил телефон, и чей-то грозный начальственный голос потребовал немедленно доложить, как реализуется рационализаторское предложение об экономии телефонного шнура.
— У кого? — робко спросил Ловичев.
— В вашем подразделении.
— Мм… собственно говоря, товарищ…
— Ну чего вы тянете? Посмотрите и скажите, какой длины у вас телефонный шнур.
— Э… Метра полтора.
— Безобразие, отрежьте половину. Это излишняя роскошь. И завтра доложите товарищу Чугрееву. Ясно?
— Так точно.
Ловичев хотел уточнить, чье это приказание, но трубка щелкнула — абонент прекратил разговор.
Ни минуты не колеблясь, Ловичев достал из тумбочки кусачки, изоляционную ленту и сделал все быстро и хорошо: как-никак он специалист этого дела.
Утром, стоя у тумбочки, Ловичев доложил старшему лейтенанту об исполнении полученного приказания.
Обычно медлительный, Чугреев, выслушав, вдруг рванулся к тумбочке, схватил трубку и долго смотрел на куцый шнур. Ловичев видел, как багровела шея старшего лейтенанта.
— Где обрезок?! — загремел Чугреев.
— Тут, в тумбочке…
— Ну, я ему покажу! — Чугреев выхватил обрывок шнура, яростно стеганул им по голенищу и убежал в канцелярию.
Только теперь Ловичев понял, в чем дело. Понял и мгновенно вспотел — его «купили»! Да еще как!
Весть о «покупке» новичка разнеслась по казарме. Солдаты с хохотом лезли к телефону: каждому хотелось взглянуть на «рационализацию».
Дежурный по роте ефрейтор Мухамеджанов сквозь зубы сказал Ловичеву:
— Иди скорей в столовую на заготовку завтрака. Здесь тебе стоять нельзя — подрываешь авторитет внутреннего наряда. Понимаешь?
На заготовке Ловичев работал как во сне: натыкался на столы и скамейки, унес два бачка с кашей на чужой стол и в довершение уронил стопку посуды — алюминиевые тарелки со звоном покатились по цементному полу. Девушка-подавальщица недоуменно посмотрела Ловичеву в лицо и радостно всплеснула руками:
— Мамочки, та вин же закоханый! У него ж и слезы на очах. Бачите?
Ловичев разъяренно постучал кулаком по своему лбу и сказал подавальщице:
— Соображаешь?!
Подошедший Мухамеджанов помог собрать тарелки, потом укоризненно похлопал товарища по плечу:
— Ай-ай, Ловичев! Какой ты мнительный человек. Прямо беда. У тебя самолюбие есть?.. Не показывай виду. Ходи себе поплевывай, как молодой верблюд.
Вечером Мухамеджанов пригласил Ловичева выйти во двор прогуляться, «дыхнуть воздухом». Они сели на скамейку под молодыми тополями.
Ловичев ждал, что сейчас Мухамеджанов начнет утешать, и, хотя это было не очень-то приятно, он все ждал. Просто хотелось услышать чье-нибудь сочувственное слово. Тем более от Мухамеджанова. Ефрейтор нравился Ловичеву: спокойный, уравновешенный, рассудительный парень.
Но тот молчал. Откинув голову, долго смотрел на пыльную шевелящуюся листву. «Рисуется, что ли?» — подумал Ловичев.
В освещенном окне канцелярии за голубой занавеской металась тень, из открытой форточки валил папиросный дым.
— Видишь, — сказал Мухамеджанов, — командир дает разгон Крупенькину. Вместе со старшиной стружку снимают. Все-таки порядочный балда этот Крупенькин.
Ловичев с тайным удовлетворением наблюдал за окном канцелярии. Еще час назад туда вошел рядовой телефонист Иван Крупенькин, тот самый, что устроил ночью постыдный розыгрыш. Проходя мимо тумбочки, он небрежно поднял руку и осклабился: «Привет молодому рационализатору!»
— Ну, я ему покажу, этому вашему Крупенькину! — Ловичев с угрозой стукнул кулаком по скамейке. — Пусть только выйдет из казармы.
Ефрейтор рассерженно ответил:
— Почему вашему? Эх, дорогой Ловичев, какой ты, однако, чудак! Кулаками никому ничего не докажешь, тем более Крупенькину. Он же боксер. А бить его надо смехом. Он любит насмехаться, а ты над ним подшути. Он тогда сразу скиснет, как старый кумыс. Верно говорю.
— Он, видно, и тебе не раз насолил?
— Нет, зачем же, мне он ничего не делал. Он мне неплохой товарищ, уважает меня. И боится.
Ловичев с удивлением посмотрел на маленького, щуплого ефрейтора, представил рядом с ним коренастого сутулого Крупенькина и недоверчиво покачал головой:
— Загибаешь.
— Ничего не загибаю. Правду говорю. Я «боевой листок» выпускаю. Редактор, понял? Если надо, нарисую — будь здоров.
После завтрака, когда до построения оставалось несколько минут свободного времени, солдаты любили «потравить» на перекуре. Тут уж изрядно перепадало неудачникам, молчунам и застенчивым — верх обычно держали говоруны. И среди них особенно Иван Крупенькин, умевший, как он сам выражался, «подцепить под девятое ребро».
Как только Ловичев появился в курилке и с независимым видом принялся разминать сигарету, вокруг немедленно наступила тишина. Солдаты внимательно поглядывали на Крупенькина.
— Так вот, братцы, иду я, значит, со смены в казарму в первом часу ночи, — начал елейным голосом Иван Крупенькин, будто продолжая начатый разговор. — Когда глянул в окно, поверите, обомлел: стоит у тумбочки дневального неизвестный и рвет на части телефонный шнур! Рвет и бросает, рвет и бросает. Вот таким образом. Я аж задрожал от негодования: уничтожается ценное имущество!..
Продолжать Крупенькин уже не мог: грянул такой хохот, что старшина распахнул окно канцелярии и подозрительно посмотрел в курилку. Но, убедившись, что ничего особенного не произошло, — опять Крупенькин травит! — недовольно захлопнул.
Остроносый Вадик Нечепуренко тоненько взвизгнул: «Ловичев, мабуть, це був ты?» — и повалился на скамейку, заливисто хихикая, точно его щекотали. Неуклюжий Трошев бубнил трубным голосом: «Вот дает по бездорожью, вот дает!»
Иван Крупенькин хохотал как-то очень уж неприятно, по-утиному крякая. Ловичев кипел: казалось, вот-вот не выдержит, бросится на обидчика.
Мухамеджанов сидел напротив и смеялся от души, но Ловичев заметил, как он подмигнул ему своим узким лукавым глазом: держись, не теряй марку.
Ловичев тоже улыбался — что ему оставалось делать? — но улыбка у него была вымученная и жалкая.
До службы в армии Крупенькин работал в цирке где-то на Украине. Он говорил, что был артистом, но этому мало верили: Крупенькин любил прихвастнуть. Только старшина знал, кем в действительности был до призыва «непутевый» Крупенькин: в документах значилось «униформист». Но в общем-то это ничего не проясняло, слово непонятное, может, и в самом деле какая-то артистическая должность. Так полагал старшина.
Крупенькин знал несколько фокусов, умел «глотать» монеты, жонглировать тремя камушками и дрессировал приблудную собачонку Муху. Старшина дважды приказывал выбросить Муху за пределы военного городка, но она неизменно возвращалась под крыльцо телефонной станции, на свое обжитое место. В конце концов старшина примирился: Муха умела прыгать через палочку и ходить на задних лапах…
Все же Крупенькин допек Ловичева.
Однажды после ссоры в курилке Ловичев пришел в канцелярию с жалобой на Крупенькина.
— Что, не ужились? Я это предвидел, — сказал старшина, а старший лейтенант Чугреев, разговаривая по телефону, искоса, недоброжелательно поглядывал на Ловичева. Его уже начал раздражать этот увалень-тихоня. Этакий здоровяк, а робок и застенчив, как девица на выданье. Телефонный шнур отрезал, теперь на товарища жаловаться пришел.
— Хватит! — громко сказал Чугреев, потом пояснил в трубку: — Да нет, это я не вам говорю, это я своему подчиненному.
Чугреев вышел из-за стола и, скрывая подступившее раздражение, закурил.
— Я вам говорю, Ловичев. Хватит.
— Что хватит? — не понял солдат.
— Хватит ходить жаловаться.
— Так я же первый раз, товарищ старший лейтенант… — Ловичев обиженно поджал губы.
— Это не имеет значения. Ведь бывает как? Бывает, только начнешь, только один раз сделаешь, и уже хватит.
Старшина удовлетворенно ухмылялся и кивал головой: ему всегда очень нравились рассуждения командира. Умеет человек внушать, умеет философствовать, так сказать, на педагогической основе.