Страница 41 из 52
«Не может быть», — прошептала Зоя.
Каховский не среагировал на слова дочери. Он откинулся на спинку кресла, помахал свисавшим с пальцев его правой ноги тапком. Взгляд Зоиного отца слегка затуманился: Каховский задумался.
— Лещик, — повторил Юрий Фёдорович.
Посмотрел мне в лицо. Пощёлкал пальцем.
Спросил:
— Это… приятель Веры Ильиничны Локтевой?
— Он самый, — сказал я.
Каховский вскинул брови. И тут же покачал головой.
— Он не убивал Локтеву, — сказал Юрий Фёдорович. — Можешь мне поверить, зятёк. Когда зарезали девчонку, этот Лещик был в Новосибирске на похоронах тётки. Он улетел из Великозаводска в пятницу, накануне убийства Локтевой. А вернулся в среду. Мы проверили его алиби — там всё без вопросов.
Я пожал плечами.
— Дядя Юра, причём здесь Локтева? Я говорю о том, что случится в это воскресенье.
— Считаешь: Лещик убьёт Терентьеву? — сказал Каховский. — Предлагаешь его на роль главного подозреваемого, только потому, что ты видел во сне знакомые бумажки? Кстати, о бумажках. Ты не объяснил, почему умалчивал о них до сих пор.
Юрий Фёдорович указал на меня пальцем (будто вынес обвинительный приговор).
Я махнул рукой.
— Дядя Юра, я не утверждаю, что убьёт он? Говорю лишь, что Терентьева уснёт в его квартире — предположительно. Но не думаю, что Дмитрий Григорьевич убийца. Мне кажется, что его хотят подставить: обвинить в смерти девочек.
Каховский хмыкнул.
— Час от часу не легче, — сказал он. — Я не отрицаю, что ты, зятёк, неглупый парень. Но некоторые свои предположения ты берёшь словно с потолка. Мне ещё было бы понятно, если бы ты считал своего историка преступником: многие ниточки в деле Локтевой к нему вели. Но предположение, что его подставляют…
Юрий Фёдорович развёл руками, покачал головой.
— Чёрт возьми, и почему ты так решил? — спросил он. — Что ты видишь в этом деле такого, чего не замечаю я? Ну, кроме этой своей повести на бумажках. Хватит уже юлить, зятёк! Я же вижу, что ты недоговариваешь. Кто его подставляет? С какой стати? Ну⁈ Чего молчишь?
Каховских распутал ноги; подался вперед, будто хотел лучше меня слышать; упёрся руками в сидение дивана. Я почувствовал запах спиртного и табачного дыма. Поёрзал на диване, посмотрел на затаившую дыхание Зою. Девочка плотно сжимала губы, заглядывала мне в глаза. И прижимала ладонь к моему бедру, будто удерживала меня на диване, не позволяла встать. Повернулся к Каховскому.
— Дядя Юра, поздно уже, — сказал я. — На улице темно и страшно. Там ходят злые пьяные люди, вампиры и оборотни. Вы не отвезёте меня домой?
* * *
Ещё спускаясь по ступеням Каховский сунул в рот сигарету. Но закурил он, лишь выйдя на улицу. Я натянул на мочки ушей шапку (после духоты в квартире Каховских мне казалось, что на улице жуткий мороз). Остановился около лавки, дожидаясь замершего около двери подъезда Зоиного отца. Ветер покачивал деревья, стряхивал с них снежинки. Из окон дома доносились звуки музыки и человеческие голоса. Со стороны детской площадки долетали обрывки фраз и смех собравшихся там подростков. Каховский выпустил в сторону фонарного столба дым, сунул зажигалку и пачку сигарет в карман. Шапку он не надел, но поднял воротник куртки (спрятал за ним неприкрытую шарфом шею).
— Даже не надейся, зятёк, что я пойду за машиной, — сказал Юрий Фёдорович. — Прогуляешься пешком, ничего с тобой не случится.
Он хлопнул меня по плечу, проходя мимо; указал сигаретой в направлении Надиного дома.
— Провожу тебя, так уж и быть, — сказал Каховский. — Но только не надейся, что буду за руку тебя тащить. Шевели ногами. Сегодня не лучшая погода для вечерних прогулок.
Я поспешил за Зоиным отцом — нырнул в тянувшийся за ним шлейф из табачного дыма. Юрий Фёдорович бодро зашагал вдоль дома (втягивал в плечи голову, прятал за воротником подбородок). Не оглядывался и не смотрел по сторонам. Заставлял меня едва ли не бежать за ним следом (он словно торопился покинуть двор). Я отметил, что Каховский (как совсем недавно и мы с Зоей) выбирал путь по заснеженной части асфальта — он будто бы нарочно оставлял на белой поверхности неглубоких декабрьских сугробов следы от своих ботинок. Мы свернули за дом — шум проезжей части стал громче. А вот снега на тротуаре поубавилось: ветер смёл его на газоны, лишь небольшие кучки он позабыл около невысоких бордюров.
Каховский сбавил скорость, дождался меня. Остановился, попридержал меня за плечо. Выдохнул мне в лицо смесь из пара и табачного дыма.
— Слушаю тебя, зятёк, — сказал он. — О чём ты хотел со мной посекретничать? Только не говори, что ты вытащил меня на этот холод просто за компанию.
Юрий Фёдорович стоял спиной к фонарному столбу. Я смутно видел лицо Зоиного отца (его скрывала тень). Зато мою физиономию фонарь подсвечивал хорошо (он слепил меня, заставлял жмуриться).
— Дядя Юра, — сказал я, — хочу попросить у вас прощения…
— Хорошее начало.
—…За то, что не всё вам рассказывал.
Я поёжился от порыва холодного ветра, сунул озябшие пальцы в карманы.
— Дядя Юра, помните, говорил вам, что… в том моём сне… вы в начале восемьдесят пятого года попали под следствие, и вас уволили с работы?
Каховский кивнул.
— Припоминаю.
— Такое случилось, — сказал я, — как раз из-за дела этих трёх подружек: Локтевой, Терентьевой и Удаловой. И началось всё с того, что за убийство Оксаны Локтевой вы задержали невиновного человека. Потом вы осознали свою ошибку. Но не сумели ничего изменить. А настоящего преступника так и не нашли…
Я пересказал Зоиному отцу сценарий моего дебютного видеорассказа об убийствах трёх Великозаводских школьниц в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году. На этот раз излагал ту историю подробно, ничего не утаивал и не искажал известные мне факты. Говорил об обвинениях, что выдвинули на суде в адрес Виктора Солнцева; о папиной смерти; об исчезновении Нины Терентьевой. Упомянул о свёртке с ножом на столе в учительской семнадцатой школы — признался, что в этот раз я его оттуда унёс (и утаил свою находку от следствия). Смотрел при этом на плечо Каховского (лицо Юрия Фёдоровича почти не различал, да и неудобно мне было запрокидывать голову).
В воздухе снова замелькали снежинки. Ветер не позволял им спокойно опускаться на землю — швырял снежную крошку то в одну, то в другую сторону (будто раздумывал, куда её отнести и ежеминутно менял свои планы). Изредка через «наш» островок света под фонарём проходили прохожие — тогда я умолкал, а щуривший левый глаз Юрий Фёдорович затягивался табачным дымом. Каховский за время моего рассказы докурил сигарету. И тут же вынул из пачки другую — чиркнул зажигалкой. Изредка он задавал вопросы: уточнял детали (поинтересовался судьбой ножа, хмыкнул в ответ на мои слова, что того «больше нет», покачал головой). Не упрекал меня… пока. Лишний раз не перебивал.
Я пересказывал Зоиному отцу известные мне события и факты, и сам удивлялся: почему всегда думал, что пытались свалить вину за смерть Локтевой именно на моего отца. Ведь нож оставили на том самом столе, у которого чаще всего восседал учитель истории (Дмитрий Григорьевич Лещик). И если бы Лещик не умчался на похороны тётки, то именно он стал бы главным подозреваемым в убийстве девятиклассницы. Ведь Дмитрий Григорьевич был частым гостем у Веры Ильиничны Локтевой — в квартире осталось множество его отпечатков! А если в его спальне найдут Нину Терентьеву… Я даже подивился «невезучести» своего отца: он угодил в ловушку, поставленную для другого человека.
—…Вот как-то так, — завершил я свой рассказ.
Каховский в очередной раз покачал головой, стряхнул на снег пепел.
— Какой же ты всё-таки идиот, зятёк, — сказал Юрий Фёдорович. — Даром что Иванов, а не Мышкин.
Он среагировал на мою усмешку.
— Да, да, Михаил, — добавил Каховский, — я тоже в подростковом возрасте пролистывал Достоевского. Но всё больше примерял на себя роль Раскольникова: приценивался к старушкам. А совершать необдуманные дурости — это не по моей части, что бы ты обо мне ни думал.