Портрет Лукреции

За его спиной Джакопо косится то на него, то на Лукрецию. Он поднимает сундук на плечо не спеша, осторожно, растягивая время. К двери юноша шагает медленно, и на один пугающий миг кажется, что он сейчас развернется и пойдет прямо к ним. К счастью, Джакопо передумывает, только покрепче берется за узел на сундуке. А ведь он несет ее платье и совсем скоро поставит его в мастерской, откинет крышку, вдохнет запертый в сундуке воздух ее покоев, будет касаться ткани рукой, поднимать, встряхивать, изучать взглядом, думать, какие смешать красители, чтобы передать цвета на портрете Бастианино. Будет воображать ее в этом платье, вспоминать, как оно облегало ее тело, складками ниспадало с ног; наклонится над ним, рассматривая; оно не покинет его мыслей днем и будет приходит во снах ночью.

— Уверен, — продолжает Альфонсо, — ваш отец поступает так же и ограждает вашу мать от тех сторон его правления, которые считает неподобающ…

— Напротив, — горячо возражает Лукреция, забыв, перед кем стоит, — отец делится с мамой всем. Он советуется с ней по многим вопросам, передает ей власть перед каждым отъездом, всегда спрашивает ее мнения и ценит ее советы…

— Прелестно, — сквозь зубы цедит Альфонсо. — Однако же ваш отец один человек, а я — совсем другой. А вы, дорогая, всего лишь дитя.

Из-за плеча мужа, закрывающего почти всю комнату, она видит у двери Джакопо. Юноша мешкает на пороге, уже потянувшись к засову.

— А потому прошу вас вернуться к себе, как было велено, и не выходить, пока я не позволю, — продолжает Альфонсо, поглаживая ее подбородок ногтем. — Вам ясно?

Она поспешно кивает. Джакопо толкает дверь, перешагивает через порог и, бросив на нее прощальный взгляд, уходит. Лукреция всей душой мечтает вырваться и побежать за подмастерьем. Свернуться бы в этом сундуке вместе с платьем, и пусть Джакопо унесет ее из castello через ворота, через разводной мост и — прочь отсюда!

— Да, — вместо этого отвечает она, разглядывая Альфонсо, его волосы, на которых еще видны следы от гребня, свежие царапины, будто бы от чьих-то ногтей. — Ясно.

Вернувшись в покои, Лукреция отпускает служанок, поплотнее закутывается в шаль и встает у окна, за которым видны часть рва, главный разводной мост и ряды улиц.

Зима явилась без предупреждения. Возможно, всему виной северный климат или промозглая сырость реки По, однако же времена года в Ферраре сменяют друг друга, как страницы в книге: в один день стоит лето, на следующий деревья сбрасывают листву, потом приходит мороз, и ледяные ветры проникают сквозь щели в стенах и окнах. Лукреции привычнее тосканский климат, когда тепло и свет угасают постепенно, медленно сменяются осенью, а зима смущенно подкрадывается следом.

Прислонившись лбом и пальцами к прохладному стеклу, Лукреция ждет. При каждом выдохе на стекле появляется скромное облачко тумана и пропадает на вдохе.

По мосту строем шагают стражники, три ряда по два человека, и за плечом у каждого меч. Они скрываются в переулке за площадью. Мужчина в черной накидке переходит мост и исчезает в сторожке привратника. Выбегают двое слуг с корзинами и расходятся в разные стороны.

И тут по разводному мосту стучат колеса: из ворот мчится телега, запряженная пегой лошадью; кучер привстает и хлещет лошадь кнутом, еще трое слуг бегут рядом. Телегу догоняют трое стражников со шляпами в руках; головы у них непокрытые, лица искажены страданием.

А в телеге виднеется… Лукреция вытягивает шею, встает на цыпочки. Да, в телеге длинный прямоугольный предмет, накрытый тканью.

Этого она и ожидала. Лукреция не совсем понимает, что именно произошло, что все это означает. Спешка слуг, их тревога, зловещий свист кнута, отчаянный бег стражников, которые до сих пор не отстают от телеги, пока та мчится по площади, заворачивает за угол и пропадает в узком проеме между зданиями.

Телега давно уехала, стражники прекратили погоню и повернули обратно в castello; один из них обнимает товарища за плечи. Лукреция всматривается в проем, не сводит с него глаз, будто телега вот-вот вернется, и кучер на ней будет совершенной спокойным, а груз — самым обыкновенным.

Она спорит с собой и собственными глазами. Они не видели ничего странного, это ошибка, показалось… Но сердце чует неладное. Предмет на телеге был длинный и узкий, прямоугольный. Как ящик или кровать. Или гроб.

Она долго не отходит от окна. Смотрит, как по пьяцце расхаживают люди: кто в одну сторону, кто в другую. Смотрит, как дети держат родителей за руку. Смотрит, как женщина несет на спине большой тюк, мужчина катит бочку босыми грязными ногами, девушка тянет собаку за поводок, а два ее брата несут охапки дров. Смотрит, как тускнеет небо, как на каменные здания ложится тень.

Она все еще у окна, когда телега возвращается. Теперь лошади лениво постукивают копытами по мосту, а кучер сидит в уголке, зажав под мышкой свернутый кнут. Телега пуста.

Клелия с Эмилией находят Лукрецию у окна совсем закоченевшую, усаживают в кресло, растирают замерзшие руки и ступни; Эмилия с ложечки кормит ее горячим бульоном, а Клелия мягко укоряет: так и простыть недолго!

— Что-то случилось, — повторяет Лукреция. — Я точно знаю.

Эмилия избегает ее взгляда, приносит одеяла, разводит огонь.

— Знаю… — только и может вымолвить Лукреция.

— Откуда? — шепчет Клелия Эмилии.

— Не думайте об этом, — увещевает Эмилия, поглаживая Лукрецию по руке. — Ни о чем не думайте.

Когда Клелия уходит на кухню за водой, чтобы вымыть Лукрецию, та поворачивается к Эмилии, хватает ее за плечо и усаживает рядом.

— Рассказывай.

— Нет, пожалуйста, не спрашивайте! — умоляет камеристка. — Не надо.

— Говори.

Эмилия предлагает сыграть в карты. Или, может, госпожа хочет порисовать? Принести бумагу?

— Эмилия, твоя мать меня кормила грудью, мы с тобой молочные сестры. Ты знаешь меня дольше, чем я саму себя. Мы с тобой многое прошли вместе. Пожалуйста, расскажи мне все.

Эмилия касается шрама одним пальцем, потом другим, отвечает неохотно. Она слышала от служанки на кухне, а та — от слуги в приемной герцога, якобы его высочество герцог прознал, что Эрколе Контрари… — тут Эмилия умолкает, осторожно подбирает слова, — …запятнал честь сестры герцога, госпожи Элизабетты. И герцог приговорил Контрари, капитана гвардии, к смерти.

Здесь история Эмилии внезапно и подозрительно обрывается. Нет, это точно не конец!

— Продолжай.

— Нет, — шепчет Эмилия, качая головой.

— Да. Рассказывай.

— Госпожа Элизабетта, — продолжает камеристка нерешительно, — не выразила раскаяния, не осудила Контрари. Сказала, что любит его, а он любит ее. Тогда герцог приказал… — Эмилия умолкает, сглатывает слюну, — …приказал повесить Контрари на глазах госпожи Элизабетты.

Лукреция вслушивается в каждое слово, каждый звук, каждый слог и миг тишины между ними. Каждое предложение она продумывает бережно, внимательно, чтобы ничего не упустить.

— И… — начинает Лукреция неуверенно. О чем спросить? Она будто со стороны слышит собственный голос: — …его приказ выполнили?

Эмилия кивает.

— Герцог приказал двум гвардейцам Контрари исполнить приговор. Днем, в Salone dei Giochi. Но они… не смогли. И это сделал Бальдассаре.

— Бальдассаре? — повторяет Лукреция. — Леонелло Бальдассаре?

— Да.

— А госпожа Элизабетта?..

— Была там.

— А мой муж?

— Он смотрел. Велел страже побыстрее схватить ее, чтобы не убежала.

Лукреция говорит через силу. Приказывает языку и рту издавать звуки. Сообщает Эмилии и Клелии, которая уже вернулась, что передумала мыться. Она хочет побыть одна.

Долго стоит в салоне, наблюдает в окно за облачками пара, что поднимаются над тазами с горячей водой из кухни. Клубы извиваются, подобно змеям во власти заклинателя, уползают к окнам и сбрасывают шкуры на холодное стекло. В мгновение ока вид на пьяццу затуманивается, и Лукреция уже не в башенной комнате, а в ящике, закрытая от мира.