Портрет Лукреции

— Я ведь нашел ей доброго мужа, она счастлива?

— Да, только…

— И у тебя все будет хорошо. Обещаю. — Герцог улыбнулся и довольно кивнул, словно решил вопрос. — Я долго переписывался с отцом Альфонсо, мы оба уверены, что ваш союз будет прекрасен. Вот пройдет время — вспомнишь этот разговор и…

— Папа… — Голос Лукреции надломился, предательские слезы подступили к глазам. — Я не хочу за него замуж. Прошу, не отдавай меня.

Ее горячность и просьба оттолкнули присутствующих, как волна ядовитых паров. Отец развернулся на каблуках и встал за кафедру, Вителли последовал за ним как тень, а секретари с облегчением засеменили к письменным столам.

— Сил моих больше нет, — пробурчал отец или в сторону Вителли, или дочери, или вообще всем в комнате. Лукреция потом гадала, предназначались ли следующие слова для ее ушей. — Всегда в ней было нечто странное, не подходит она для семейной жизни! Как бы они не пожалели и не вернули ее обратно в первый же месяц.

Альфонсо хочет, чтобы она хорошенько отужинала, но мысль о скорой смерти портит аппетит. Однако муж настаивает на кусочке оленины в красном вине, а затем еще на одном и еще. Лукреция якобы очень похудела после недавней болезни, ей нужно набраться сил, а мясной сок полезен для кровообращения. Она съедает кусочка два, остальное мелко режет и понемногу выбрасывает в салфетку на коленях. Муж отрывает ломоть хлеба, аккуратно убирает корочку, окунает в соус и подносит капающий мякиш к ее рту. Она решает не говорить, что у нее все внутри переворачивается от мокрого куска мяса в волокнах мышц и белого жира, от лужиц чего-то красного — то ли вина, то ли крови. Поэтому съедает размякший хлеб с рук мужа и через силу проглатывает.

Альфонсо рассказывает, как еще мальчиком ездил на охоту с отцом, «лет в восемь или девять», и увидел на поляне кабана. Альфонсо согнул лук, но стрелу выпустить не решился.

— Это была самка, — объясняет он, — а с ней три кабаненка, бледно-коричневых, с полосками на спине. Не слишком похожие на мать. Я знал, что нужно выстрелить, иначе отец разозлится, но не мог. Просто сидел на лошади и смотрел, пока они не исчезли в зарослях.

— Ваш отец разозлился?

Неверный отблеск огня освещает подбородок Альфонсо. Муж то ли улыбается, то ли кривится — сложно понять точно.

— Велел меня выпороть. Я не мог сидеть три дня. Он хотел преподать мне урок: там, где требуется решимость, не место сантиментам.

Лукреция раздумывает над советом почившего свекра: вот как, решимость и сантименты. «Разве они не могут быть связаны? — хочет спросить она. — Разве решимость не бывает продиктована чувствами? Разве сердцу нет места в подобных вопросах?» Отпив глоток вина, она представляет мужа мальчиком на залитой солнцем поляне; он завороженно смотрит, как кабаниха ищет трюфели, а за ней перебирают копытцами три кабаненка. Затем воображает, как Альфонсо порют на глазах у отца.

— Мой отец, — неожиданно для себя начинает Лукреция, — держит в палаццо экзотических животных. У него в подвале зверинец.

— А! Да, я слышал. Вы видели, как они дерутся?

— Нет. Он никогда… Это зрелище он приберегал для гостей. Еще, может, для моих братьев, не знаю. Когда я была маленькой, он разрешил старшим детям посмотреть зверинец и мне заодно. Я радовалась, что меня тоже позвали, сочли достаточно взрослой — моих младших братьев оставили в детской. Понимаете, там была тигрица, и я…

Лукреция умолкает: и так наговорила лишнего. А главное, зачем? Она никогда не рассказывает о тигрице, ни с кем ее не обсуждала и обсуждать не будет.

Альфонсо, наклонившись к свету, с интересом изучает жену. Его внимательный взгляд скользит по ее чертам, ищет ответы. «Что все это значит? — думает Альфонсо. — Она так уверенно говорит… История о тигре, да, но что она пытается мне сказать? Почему замешкалась? Что скрывает?»

Она может поведать ему все. И о пытливом прикосновении к пламенному меху, и о том, как ушибла запястье о решетку, когда ее оттаскивали. Описать смрад зверинца, цепь на медвежьих лапах. Поведать, как через несколько недель после Sala dei Leoni она решилась подойти к отцу во время урока музыки, куда он порой заглядывал, если выпадала свободная минутка, и спросила, можно ли еще раз посмотреть на тигрицу, и жестокий ответ отца пронзил ее сердце, как кинжал.

— Увы, — сказал Козимо с явным безразличием, — тигра убили.

— Убили?.. — повторила Лукреция, будто не поняла это слово, взятое из языка, ей пока не ведомого. Да разве может подобное существо умереть, исчезнуть, ведь оно — само воплощение жизни? Немыслимо!

— Лев с львицей, — объяснил Козимо, — напали на тигра. Нерадивый слуга забыл запереть двери между вольерами.

— Тигр сражался до последнего, — прибавил отец, перевернув страницу партитуры. — Здорово поранил львов. Боролся за свою жизнь, но львы были сильнее. Слуги не смогли их разнять. — Он раздраженно повел плечом. — А главное, шкура у него была вся разодрана, даже не получилось снять твоей маме на шубу. Она очень расстроилась.

Лукреция могла признаться Альфонсо, что в тот же вечер заболела. Придворный лекарь сделал ей кровопускание, поставил на грудь припарку, выписал успокоительное и настойку валерианы. Он определил у нее нервную лихорадку и отправил в карантин на нижнем этаже.

— Увы, — добавил лекарь, — нельзя сказать наверняка, выживет ли она.

Несколько недель Лукреция провела в спальне на нижнем этаже и видела только лекаря и служанку, которая давала ей суп и меняла постельное белье. Лукреция пошла на поправку, лишь когда мама заглянула ее проведать. Девочка выплыла из беспокойного сна и увидела на кровати Элеонору, закрывшую лицо шарфом, чтобы не вдохнуть ненароком заразу. Лукреция удивленно смотрела, как мать разворачивает крошечные предметы, обернутые бумагой и перетянутые бечевкой. Внутри оказались разноцветные стеклянные animaletti[18]. Элеонора разложила на простыне голубую лисицу, желтого медведя, рыбу с золотистым хвостиком-веером — она заказала зверюшек из города, знаменитого своим стеклом, чтобы порадовать дочку. А еще добавила: учитель рисования видел рисунок Лукреции и дал посмотреть своему наставнику, придворному художнику синьору Вазари. А тот, в свою очередь, сообщил о нем Элеоноре. Синьор Вазари порекомендовал Лукреции заниматься живописью. Глаза Элеоноры блестели отчаянной надеждой над маской из платка.

— Хочешь рисовать, Лукреция? — спросила Элеонора, покачивая стеклянного мишку, будто он танцует.

Лукреция не понимала, о каком рисовании речь, и вообще смысл маминых слов от нее ускользал, однако же она выдавила: «Да, мама, спасибо», потому что знала, как порадует мать такой ответ.

— Тогда надо выздоравливать, правда? — манила Элеонора. — И сможешь учиться со всеми.

Лукреция вернулась в детскую и классную комнату еще более притихшей и худой, чем прежде. Она часами расставляла и переставляла animaletti на подоконнике детской. Ей разрешили рисовать с остальными детьми, и через несколько недель учитель начал оставаться с ней после занятий, давать частные уроки. Он не обучал ее, а скорее рисовал с ней вместе и время от времени говорил: «Вот так, видишь?», «Лошадь или бабочка разве так выглядят?», «Подумай еще», «Посмотри внимательнее», «Вглядись», «А теперь похоже на это или на то?»

Она больше никогда не заходила в Sala dei Leoni.

Она могла рассказать все это Альфонсо и пустить его в потаенные уголки своего сердца. И потому промолчала. Туда хода нет. Она утаит, что без уроков рисования, которые длились до самой свадьбы, ей не удалось бы выздороветь и вообще выжить — она камнем упала бы на дно незримых вод. Эти слова она бережно сохранит в глубине души, где никто их не найдет и не станет рассматривать под увеличительным стеклом.

И вот, когда Альфонсо спрашивает, что же стало с тигрицей, Лукреция сухо улыбается и отвечает:

— Не знаю. Наверное, отец ее продал. Мама не выносит зверинца — всегда жалуется на запах и шум.

18

Зверюшки (ит.).