Страница 67 из 148
Женщина, которую я спас, также имела сосредоточенный и серьёзный вид, как будто подчёркивая, что жизнь, которую я ей даровал, есть вещь далеко не заурядная. Свет от свечей играл на её лице и за её спиной, в темноте. Одета она была во всё чёрное, со строгой простотой. Если бы на шее у неё не было белых кружев, то можно было бы подумать, что она в трауре. Волосы у неё были завязаны на затылке узлом, и в них не было никаких украшений.
Она немного выше и стройнее своей двоюродной сестры, но овал лица и мягкие очертания рта у обеих одни и те же. Только глаза у них разные: у неё они шире и не имеют того выражения гневного презрения, которое, по-видимому, обычно для донны Изабеллы. Они были ясны и кротки, когда она подняла их на меня.
Сначала она густо покраснела, но затем лицо её вновь побледнело. Она быстро сделала шаг вперёд и, прежде чем я успел предупредить, опустилась передо мной на одно колено и, схватив меня за руку, поцеловала её.
— Я ещё не успела поблагодарить вас, сеньор, — сказала она просто.
В этом её поступке было что-то очень серьёзное и вместе с тем мягкое. И опять меня охватило чувство какой-то торжественности, когда я взглянул на неё: этот ряд горящих свечей, тёмная комната и эта женщина в чёрном у моих ног.
Мне и раньше приходилось видеть такую обстановку — ночь, свечи и прекрасную женщину в чёрном у моих ног. Я видел, как не одна прекрасная женщина склонялась передо мной долу, так что её белые руки почти касались моих шпор. Я видел, как они извивались передо мной на земле, умоляя о пощаде — кто сына, кто мужа, кто отца. Я видел, как они уходили от меня, раздавленные моим отказом. Я ведь сказал уже, что я не какой-нибудь странствующий рыцарь, и меня приучили идти по жизни сурово и холодно, не поддаваясь сентиментальным увлечениям. Я до сих пор ещё не спас ни одной души таким образом, как сегодня, и никогда не получал благодарности таким способом. Это было что-то совсем новое для меня, и я был смущён такой необычной кротостью.
— Мадемуазель, — сказал я, — вы сконфузили меня. Я не заслуживаю этого. Я только исполнил долг правосудия.
— Нет, вы сделали больше: вы поверили мне. Кроме моего слова, других доказательств у вас не было.
— Нет, у меня они были: это ваше лицо и глаза. А кроме того — не повторяйте за мной этих слов — я не верю в ведьм.
— Помилуй меня Бог, если я сама когда-нибудь в это верила, — промолвила она, вздрогнув. — Поверить тому, будто моя старушка Варвара, которая нянчила меня ещё в детстве, это воплощение доброты, будто она созналась, что впускала ночью дьявола в мою комнату и учила меня, как отравлять детей и носиться на помеле! Но эти страшные пытки могут хоть кого заставить отрицать даже существование солнца на небе! Как я выдержала их и не созналась — этого я сама не знаю.
Она снова вздрогнула и закрыла лицо руками.
Я не сказал ей, что причиной этого является её красота, что инквизитор пытал её лишь слегка, не желая нарушить гармонии её сложения.
— Но ужаснее всего было всё последующее, — начала она снова, — когда я стояла на эшафоте и ждала конца. В детстве мне пришлось видеть, как сжигали какую-то женщину. Она была молода и сильна, как я, а костёр, как и сегодня утром, отсырел. Пламя поднялось кверху и спалило её одежду, а затем медленно стало пожирать свою добычу, пока не обуглилось всё тело. И всё-таки она была ещё жива. Иногда мне до сих пор кажется, что я слышу её стоны… Всё это я видела и слышала опять, когда стояла в ожидании казни. Я закрыла глаза. Когда я открыла их, то сквозь тонкий туман увидела, словно привидение, отряд всадников, стоявший на площади. Мои глаза встретились с вашими, а потом ещё раз. И тогда я знала, что я спасена. Разве это не странно, сеньор?
— Конечно, странно. Именно в этот момент я решил спасти вас.
В её глазах сверкнул какой-то огонёк, и она начала опять:
— Один великий учёный, почтенный старец с длинной седой бородой, говорил мне, что мысль имеет силу проходить через пространство, подобно свету, и передаваться другим. По его словам, она может передать мольбу, как не могут сделать никакие слова. Бедный, он давно уже сожжён, но я хотела бы знать, правда ли это? Он говорил, что сила мысли зависит от силы чувства, и ещё что-то, о чём я теперь уже не помню.
Она потупилась и смолкла.
Я понимал, на что она намекала. Я тоже слыхал о такой теории, которую инквизиция поторопилась объявить опальной. Второе условие, о котором она не хотела сказать, было: если найдётся родственная душа. По всей вероятности, она помнила об этом, только сделала вид, что забыла. Мне незачем было обсуждать в данный момент эту теорию.
— Я всё-таки боюсь, что в конце концов в обвинении в колдовстве, которое возвёл на вас отец Бернардо, есть кое-что и справедливое, — отвечал я с улыбкой. — Никогда в жизни мне ещё не доводилось освобождать несправедливо осуждённых жертв. Скорее наоборот.
— О, не говорите так, — с упрёком возразила она. — Я не хочу этому верить. Не повторяйте таких страшных слов. Я вся дрожу от них.
— Я хорошо понимаю это, сеньорита.
Когда я вошёл, она обратилась ко мне на испанском языке. Я ответил ей из вежливости по-французски, а потом совершенно бессознательно перешёл опять на свой родной язык. Она также говорила на нём безупречно.
— Вам, впрочем, ещё придётся слышать об этом. Как это вам ни тяжело, я прошу вас рассказать мне всю эту историю. Говорите, как вы говорили бы вашему духовнику.
Я был почти уверен, что, как и большинство здешних жителей, она принадлежит к еретикам, и потому считал не лишним бросить ей слово предостережения. Я чувствовал, что она поймёт мои намерения.
— Вы имеете право спрашивать меня, — отвечала она.—
Иначе как же вы будете судить? Но, увы! У меня нет никаких доказательств.
— Я верю вашему слову, сеньорита. Для меня это лучшее доказательство. Расскажите же мне обо всём без всякой боязни.
Кровь бросилась ей в лицо, но это длилось не более одной минуты.
— Я готова, сеньор, — отвечала она.
Мы оба сели. Положив одну руку на подлокотник кресла и заслонив лицо другой, она стала рассказывать свою историю. У неё был чудный низкий голос, какой я люблю слушать. Он совсем другой, чем у донны Изабеллы… И тот и другой голос очень музыкальны, но разного тембра. Однажды я ехал с гор Сьерры-Невады к морскому берегу. Тропинка вилась вдоль берега маленькой речки, которую она пересекала в нескольких местах. Горы в этом месте поднимались прямо из воды. Когда я отъехал от речки, то издали слышался мне мерный ритмичный плеск воды. Спадая со снежных высот, речонка гордо и нетерпеливо перепрыгивала через камни и скалы. Я любил слушать этот шум спешащих волн: в нём мне чудилось что-то родственное моей собственной натуре. Когда я потом услышал густую, могучую музыку океанского прибоя, то мне трудно было решить, что мне больше нравилось.
Голос донны Изабеллы напоминал шум ручья с его внезапными резкими сменами тональности. Голос Марион более походил на шум океанского прибоя. Я понимаю, что это очень искусственное сравнение, но оно невольно пришло мне в голову, когда я, сидя в кресле, слушал её.
Впоследствии, когда мне приходилось её слышать, это впечатление ещё более усилилось.
— Отец Бернардо появился здесь не так давно, — начала она. — Я встречалась с ним в доме моего дяди и у других. Сначала он говорил мне то же, что и все другие монахи, но говорил не только как духовное лицо, но и как светский кавалер. Вы знаете эти манеры, сеньор. Мне он не понравился. Но, насколько я могу припомнить, я не сказала ни одного слова, за которое меня можно было бы упрекнуть. И ничего не было особенного вплоть до того самого дня, когда я решилась взять под своё покровительство девочку-француженку, о которой вы уже слышали. Я знала, что она ни в чём не виновата, но её взяли на пытку. Разве я могла поступить иначе. Всемогущий Бог, всевидящий, вознаградил меня свыше моих заслуг, ибо я осталась жива, — прибавила она, понижая голос. — Дня через два после этого меня посадили в тюрьму. Никогда не забуду я этой сырой, пустой комнаты с чёрным крестом на стене. Под ним стоял инквизитор и настойчиво требовал, чтобы я созналась. Потом стали меня пытать. О, какой позор!