Страница 148 из 148
— Помните ваше обещание! — закричал он.
— Я ещё не нарушил его, хотя имел бы на то право, ибо вы три раза дали ложную клятву: первый раз вчера в присутствии всей комиссии, ещё два раза сегодня утром в течение нескольких минут. Не вы очистили меня от подозрений перед советом, а я сам и бедное население этого города. Баронесса ван Гульст, прочтите наше соглашение. Пусть все знают, как обстоит дело.
— Она не смеет получать приказания от вас, — гневно возразил он. — Я её муж, и без моего позволения она не смеет сделать ничего.
— Вы её муж, а я губернатор города Гуды, и она обязана повиноваться моим приказаниям. Баронесса ван Гульст, приказываю вам прочесть этот документ.
Приказание было исполнено.
— Теперь вы слышали, — продолжал я. — Но это ещё не всё. Эта женщина пожертвовала собой, чтобы спасти меня. Ценой её свободы было куплено сохранение моей жизни. У самой двери моей темницы она была в моём присутствии повенчана с этим человеком, смеявшимся мне в лицо и рассчитывавшим опозорить меня. Неужели вы думаете, барон ван Гульст, что я когда-нибудь пошёл бы на это соглашение, если бы не был уверен, что мне удастся найти средства обратить в ничто ваш гадкий умысел? Я уповал на Бога, и Господь не оставил меня. Вы сами попали в петлю, которую приготовили другому. Теперь я передаю ваше дело в руки совета. Хотя я имею право сам судить вас, но не хочу этого делать.
Водворилась полная тишина. Наконец бургомистр встал и произнёс:
— Совет слышал всё это дело и примет своё решение. Барон ван Гульст, что вы имеете сказать?
— Ничего, — отвечал он резко. — Говорить бесполезно, я вёл большую игру и проиграл. Человек может только рисковать, а результат зависит не от него.
С этими словами он тяжело опустился в кресло.
— Не желает ли совет предложить ещё какие-нибудь вопросы? — спросил бургомистр.
Все молчали.
После постановки обычных вопросов ван Сильт надел свою шляпу и медленно и торжественно произнёс:
— Выслушав и обсудив настоящее дело и сообразуясь с силой законов, совет постановил большинством голосов в две трети за ложную клятву и подстрекательство к бунту, совершенное во время исполнения своих обязанностей, предать барона Якоба ван Гульста, члена городского совета, командира городской стражи, смертной казни. Приговор этот окончательный и может быть изменён только губернатором и его высочеством принцем.
Донна Марион была свободна.
Ни один мускул не дрогнул на лице ван Гульста. Теперь он показал себя с более выгодной стороны, чем прежде. Я не знаю, каковы были отношения между ним и советом, и, вероятно, никогда не узнаю этого, но в данную минуту я не сомневался, что они готовы были осудить его на смерть не раз, а десять. Лишь немногие подали голос в его защиту, и эти немногие дали доказательство своей храбрости, если не справедливости.
— Барон ван Гульст, если вы желаете что-нибудь прибавить, то говорите, — произнёс бургомистр.
— Нет, — отвечал он тем же тоном, — что сделано, то сделано, и я не раскаиваюсь. Я ни у кого здесь не прошу прощения, кроме моей жены. Я любил вас, Марион, хотя вы, быть может, этому и не верили.
— Я прощаю вам ваш грех относительно меня лично, — отвечала Марион. — Но я не могу простить вам вашего греха относительно другого.
С этими словами она взглянула на меня, но я не мог поступить так, как она меня, видимо, просила.
Опять встал и заговорил в полсилы. Сначала он начал речь, запинаясь, но под конец разошёлся и кончил её с достоинством.
— Мы произнесли свой приговор, поскольку решение зависело от нас. Теперь мы ждём, что вы объявите относительно нас самих. Ибо нас ввели в заблуждение, в глубине души своей мы думали о наших жёнах и детях, и наш разум был смущён. И, клянусь Господом Богом, я ничего не знал о том обмане, который совершили с нами. В таком же положении находились все другие, голосовавшие по этому вопросу.
И я прошу ваше превосходительство простить нас, даовать нам прощение, как вы сами надеетесь получнть — последний день.
Передо мной высоко на стене висело распятие, старая картина, настолько выцветшая, что реформаторы забыли о ней в своей ретивости. Сегодня утром, когда я как-то случайно взглянул на стену тёплый луч упал на картину: мёртвые краски ожили, кроткий, скорбный лик Христа глянул на меня с таким выражением, которое запрещает всякую ненависть и злобу. Он умер в муках и не произнёс ни слова против тех, кто его распял: «Отец, прости им. Не ведают бо, что творят», — сказал Он.
Несколько секунд луч солнца ярко освещал это бледное лицо, это измождённое тело я тёмный крест. Потом, как бы с неохотой, он передвинулся дальше, стараясь задержаться на кротком лике, как будто он не мог расстаться с ним. Наконец осталось только сияние вокруг Его головы, как-то странно светившееся в этой мрачной зале. Он умер, но слова Его — вечный упрёк нашему малодушию — сияют, подобно этому венцу, сквозь все века.
— Ваше превосходительство, сжальтесь, — опять произнёс бургомистр.
А передо мной в вышине сияла голова Христа. «Писано есть: не судите, да не судимы будете», — произнёс я про себя и потом громко заговорил:
— Идите домой с миром. «Мне отмщение и Аз воздам», — сказал Господь. Но если вы хотите действительно искупить свою вину, ассигнуйте некоторую сумму в пользу бедных, больных и раненых, а также в пользу семей тех, кто был убит сегодня.
Сумма была ассигнована — самая большая из всех, которые когда-либо ассигновывались советом города Гуды, без пререканий.
Потом я подошёл к барону ван Гульсту.
— Я прощаю и вас, хотя вы меня об этом и не просили. Мне не хочется подписывать сегодня смертный приговор, но я не знаю, можно ли его отменить: я должен думать не только о себе, но и о других.
— Это правда, — отвечал он. — Горе побеждённым! Шум и сутолока улеглись. Нетерпеливое позвякивание железа смолкло. Раздался торжественный звон колоколов в церквях, призывающий к молитве; было воскресенье, и гармоничные волны этих звуков лились широкой рекой в окна.
Я распорядился, чтобы на площади воздвигли эшафот: нельзя было надеяться на то, что связь, соединяющая Марион и барона ван Гульста, будет уничтожена, пока топор не сделает своё дело. Я сделал всё, что мог, дабы обойтись без неё. Я отправил гонца к принцу, спрашивая его, может ли Марион при таком стечении обстоятельств получить развод. Но в ответ он прислал мне надлежаще подписанный смертный приговор, с письмом, в котором сообщил, что едва ли есть возможность получить развод тем путём, которым я желал, ибо кальвинистские проповедники, заседавшие в совете штатов, люди строгие, не склонные разъединять то, что соединено во имя Господне.
Итак, если сегодня до десяти часов не прибудет другой гонец с вестью о разводе Марион с ван Гульстом, я должен буду приступить к совершению казни: ждать больше нельзя. Теперь уже девять часов, и стрелка беспрерывно движется вперёд.
Боже мой! Благодарю тебя!
Как это странно. Я не очень верю в силу молитвы — ибо убеждён, что Бог правит миром, как Ему велит Его мудрость, — но я молился за ван Гульста, молился, чтобы он остался жив, — и моя молитва услышана: десять минут тому назад прискакал гонец с желанной вестью.
Я рад, ибо в день моего обручения с Марион, освободившейся от насильственного брака, мне было бы тяжело думать, что даже если мы побеждаем жестокость нашей природы, мир не позволяет нам воспользоваться плодами нашей победы.
Невозможно стало для меня возможным, и я получил то, что чуть было не потерял навеки. Я боролся за него, и борьба увенчалась победой: я достиг той, которая любила меня.
Воистину награждён я выше своих заслуг.