Мое проклятье

(Письмо самоубийцы).

Зарин Андрей Ефимович

Андрей Зарин

Мое проклятье

Зарин Андрей Ефимович

Мое проклятье

Андрей Зарин

Мое проклятье

(Письмо самоубийцы).

Пишу традиционную в этих случаях записку: -- "В смерти моей никого не винить", -- и прошу передать ее, мой дорогой друг, следователю, приставу или околоточному. Словом, кому надлежит.

Прилагаемое же письмо прочтите сами.

Согласен, что для письма это длинно, но я уверен, что вы дочитаете его до конца и, может быть, даже заинтересуетесь им, если сумеете найти надлежащую точку зрения.

Оканчиваю я свое земное поприще таким малодушием потому, что мне не под силу дольше нести "мое проклятие", мой таинственный дар, который многие чувствовали во мне и как-то странно, суеверно чурались меня.

Не вынес я и, видя жизнь одним сплошным страданием и ужасом, трусливо предупреждаю событие.

Этот кошмар терзал меня три года, с каждым днем становясь мучительнее и тяжелее...

Вы помните мою Наташу? Вы ее видели, а раз видели, то не могли и забыть.

Я полюбил ее сразу, как увидел. Сразу.

Мы говорили с ней минут десять, я прощаясь притронулся к ее пальцам, пришел к себе домой и вдруг почувствовал, что в моей жизни не хватало ее, что она воздух моего дыханья, кровь моего сердца.

Была теплая, короткая, осенняя ночь.

Темное небо, засыпанное звездами и тихая, примиряющая грусть, разлитая в воздухе.

Я распахнул окно, лег на подоконник, смотрел на мерцающие звезды и твердил: "люблю, люблю, люблю"!

В груди моей росла и крепла уверенность, что и она меня любит.

И это оказалось верным. Неделю спустя она шла рядом со мною, прислонив свою горячую щёку к моей, и нам обоим это не казалось чудесным.

Между нами не было слов, банальных объяснений. Что-то непобедимо-сильное толкнуло нас друг к другу, спаяло в одно и наполнило одинокие жизни наши блаженством.

Но тут же разразился и гром над нашими головами.

У моей Наташи была чахотка. Подлая, злая, беспощадная наследственная чахотка.

Мы поехали с Наташей к доктору. Это был мой приятель, чистый прямой и знающий свое дело.

Мы просили у него только правды, беспощадной, смертельной, но правды. И он сказал ее.

Наташа могла жить 6, 7, даже десять лет при тщательном уходе за своим здоровьем, при полном спокойствии. Любовь и замужество сократят ее жизнь до двух, трех лет.

Да, это был приговор. Приговор, произнесенный устами врача, но предрешенный задолго, задолго до ее рождения.

Что за нелепость! Жить, чувствовать, мыслить, что бы в расцвете сил стать жертвой беспощадного недуга?

Но мы не могли расстаться. Наше чувство было сильнее нас.

Я увез ее в Крым, потом в Алжир; мы были в Каире; потом опять в Крыму, а летом в моей Черниговской усадьбе... И в следующем году также.

Описать нашу любовь я не в силах. Это было сплошное безумие, восторженное, упоительное; иногда полнее жгучей боли и страданий, иногда бурное, как ураган, злое, как глумление жертвы над палачом -- и всегда упоительное.

Да и не нужно описывать это. И времени нет. Я упоминаю об этом периоде моей жизни только затем, чтобы перейти к последующему.

Она сгорала, светя ярким пламенем, освещая для меня весь мир, согревая меня.

Сгорала и от внутреннего недуга и от безумия нашей страсти. Иногда в объятьях моих она задыхалась от кашля, покрывалась потом и, случалось, окрашивала подушки и постель яркой кровью.

Я уединялся, рвал свою грудь ногтями, рыдал и заклинал кого-то сохранить мне ее жизнь или дать умереть с нею. Она находила меня, осыпала ласками и снова пробуждала во мне порывы страсти.

Да, это было безумие

Мы прожили два года; два года пролетели сном, а на третий силы покинули ее.

Прошел апрель. Мы жили в усадьбе и собирались уже ехать с нею в Египет, когда она решила остаться дома, чтобы... умереть.

Был яркий день; теплый, ласковый день пробуждающейся природы, но Наташа зябла и у нас топили камин.

Она сидела в легком камышовом кресле с накинутым на ноги пледом. Я сидел у ее ног и держал в руке ее горячую сухую руку. Я читал ей и остановился по ее просьбе. Она сидела, закинув голову, закрыв глаза. Я смотрел на нее и в первый раз увидел, как ужасно похудела она. На мгновение голова ее представилась мне обнаженным черепом и меня охватил ужас. Я сжал ее руку. Она открыла глаза. Ее глаза всегда были прекрасны. Большие, серые, добрые, иногда прозрачные как летнее небо, иногда темные, как в непогоду море. Но теперь, казавшиеся еще больше от худобы лица, сверкающие лихорадочным блеском, теперь, когда только в них сосредоточивалась вся ее жизнь, вся ее любовь, они были поразительны. Я смотрел в них и их глубина словно поглощала меня.

-- Не надо ехать, -- тихо сказала она, -- я умру здесь, мой ясный!.. -- и улыбнулась.

Я смотрел в ее сверкающие глаза и вдруг увидел в них... смерть. Да, смерть! В каком-то туманном образе, в каком-то отблеске, но ясно, мучительно ясно... словно из нее выглянула таинственная "она" и прощалась со мной.

Это был только миг, но в этот миг и она поняла или увидела мое виденье.

Она тихо пожала мою руку, а я приник к ее коленам и беспомощно зарыдал.

Она гладила мои волоса, потом нагнулась, охватила мою голову руками и закашлялась.

Я отнес ее на постель. Она была легка как пушинка, моя кроткая, моя нежная, моя единственная

Мы никуда не поехали. В ясный майский догорающий день догорела и моя Наташа. В ясное ликующее майское утро я хоронил ее

Жизнь моя кончилась. Я уехал и посещал все уголки, где были мы с нею вместе. . .

И вот как это случилось в первый раз.

Я был у пирамид. Лошадь я оставил с проводником у палатки торговца, продававшего лед и прохладительные напитки, а сам пошел к Малой пирамиде, где под навесом пальмы лежал большой камень. На этом камне, год назад, сидела моя Наташа, а я лежал подле нее и сбрасывал с ее ног туфли и целовал их, а она смеялась, отдергивала ноги и шутя говорила: "стыдись! на нас смотрят сорок веков"!..

Я опустился на этот камень и отдался воспоминаниям нашей любви.

Что в ней бессмертного? Я оглянулся. Недалеко от меня лежала тяжелая, неуклюжая груда Малой пирамиды. Дальше, почти уходя своей верхней площадкой в небо, высилась Хеотова пирамида, а кругом -- песчаная пустыня, над нею небо с раскаленным солнцем, и эти пальмы с нависшей купою зеленых листьев наверху стройных стволов.

Все не вечно! Но также высились эти каменные громады, лежала недвижно эта пустыня, красовались пальмы и жгли огнем тропические лучи и во времена фараонов, и когда пришел Омар, и когда Наполеон явился здесь со своими народами.

Всех пережили и не бессмертны, не вечны! Что же в любви нашей было бессмертного?.. Я воскресил в душе моей все наши безумства, но не мог воскресить пережитых восторгов, а поднимал только со дна души бесконечную грусть.

Умерла Наташа! И все вокруг напоминает мне о ней, но не живет снова то, что пережито. . .

Вдруг, нарушая торжественную тишину, послышались веселые голоса, серебристый смех и из-за края пирамиды вышло несколько туристов.

Я сразу узнал их. Это семейство англичан, приехавших в Александрию и остановившихся в той же гостинице, где и я.