Кошмар

Григорий Пурвис лежал с тихой улыбкою на бескровных губах.

Санин охватил девушку и повлек на чистый воздух.

-- Успокойся, Аня, -- говорил он ей, как сестре, -- мы его возьмем. Мы его похороним. Он -- там! Он -- святой! Я похлопочу, Аня. Теперь домой! Ты где живешь?

И он усадил ее на извозчика, обнял ее с нежностью брата и, толкнув извозчика, снова сказал:

-- Все от Бога, Аня! Ты где живешь?..

III.

И опять те же улицы, тот же кошмар...

Поддерживая девушку, Санин поднимался по темной, грязной лестнице, с железными перилами, слабо освещенной электрическими лампочками и из-за всех дверей до него доносился смутный гул, как ропот далёкого прибоя.

Он толкнул ногою дверь, и его окутал вырвавшийся из сеней белый пар, полный удушливого смрада тесного жилья.

-- Кто там? -- послышался голос, и Санин вздрогнул.

-- Здесь живет Анна Смурова? -- спросил он.

-- Анна! Это моя...

В узкий, сырой коридор вышла согнутая высокая старуха и не окончила фразы.

-- Что с ней? -- воскликнула она, -- ее убили? Что?

И она охватила дочь руками.

Убили жениха её, -- тихо ответил Санин.

-- Гришу?! Аня, бедная моя девочка, -- старуха, дрожа, ввела дочь в комнату, освещенную жестяной керосиновой лампой.

В коридор вышли полуодетые люди. Высокий, бледный мужчина поднял над головой сжатые кулаки; молодая девушка засмеялась несмолкаемым, звонким смехом. Старый, согнутый старик зашамкал.

-- Так всегда будет! Там шла! Я говорил... Да! 10 лет тому назад, на Бельгийском...

-- Замолчи! -- закричал высокий мужчина, -- старый ворон!

Санин сел у соснового стола на табурет и сидел недвижно, без мысли, без чувства. Перед ним стоял дешевый комодик, покрытый вязаной скатертью, и на нем -- зеркало, и тут же на стенке, в рамке из раковин, портрет убитого.

На кровати сидела неподвижная Аня. Мать сняла с неё пальто и шапку, и теперь она осталась в темной юбке и красной кофточке, подпоясанной ременным кушаком. Веселое лицо было бледно и тупо; искрящиеся глаза потухли; стройная фигура согнулась, и она сидела, недвижно уставившись глазами в одну точку, зажав руки в коленях.

IV.

Время шло. Санин и Аня сидели недвижно, а старуха то сновала по комнате, то садилась подле осиротевшей девушки и говорила без умолку:

-- Вот, вот... экое горе! И ведь только что хотели венчаться, -- по весне и свадьба! Я узнала вас. Вы тот господин, у которого Анюта работает. Пошли вам Бог здоровья! Она прямо к вам побежала. Крикнула -- "не могу"! и убежала. Пришёл Рыбаков, потом Гаврилов, весь в крови. Бьют, говорит, свои своих, -- Господи, грех какой! Вчерась был. Веселый такой! Заживем, говорит. Она чуяла, просила его: не иди! Так нет, нельзя, говорит, все идут... Ну и пошел. Вот! Господи! Анюта, милая, ты ляг, барин ничего. Ты одетая! Хоть бы заплакала!..

Санин сидел, не слыша её слов, ничего не видя вокруг. Он словно отупел, и что-то оторванное в душе его металось и не находило опоры.

А время шло. Гудели вокруг голоса, потом смолкли и сменились храпом, а потом опять зашумела жизнь, и пламя лампы побледнело и стало оранжевым, а лица старухи и Ани стали походить на лицо лежащего в покойницкой Григория.

Вдруг дверь в комнату тихо приотворилась, и в нее сперва просунулась круглая голова с коротко остриженными волосами, потом воротник с галунами и, наконец, фигура рослого, здорового солдата,

-- Маменька, здравствуйте! -- произнес он и остановился, в нерешимости увидев незнакомого господина и убитую горем сестру.

Но та как будто очнулась и в один миг выпрямилась и вскочила, словно от электрического удара.

Глаза её снова засверкали, но теперь злым, сухим блеском. Руки вытянулись, как стальные пружины, и она порывисто шагнула к брату, который испуганно отодвинулся к двери.

-- Ты? -- закричала Аня, -- ты здесь? Григорий убит, слышишь, убит! Тобой, Вами! Вон! Будь ты прок...

-- Анюта! -- закричала мать,

Санин встал. Солдат растерянно улыбался.

-- Не брат он мне! Вон, вон! Прокля...

И она упала на пол и забилась в судорожных рыданиях.

V.

Санин ездил в больницу, едва выпросил труп и уговорился с гробовщиком.

Разбитый, он вернулся домой и едва вошел в кабинет, как ему метнулись в глаза листы исписанной бумаги.

Его повесть, которой он жил последние дни. Повесть обманутой любви, решение хитрой проблемы отношения полов...

Он криво усмехнулся.

Поблекли краски, потухли образы. Как жалка и ничтожна вся эта повесть перед повестью жизни! И к чему она?

И не стыдно ли в эти дни писать жалкие, ничтожные вещи, с этими героями -- лилипутами, с этими похотями сытых людей? И к чему его дар, его перо и сила изобразительности?

Будь они прокляты!

Он нервно собрал исписанные листы и стал рвать их на мелкие клочья, а потом упал ничком на постель и замер.

Кругом было тихо.

Жизнь, казалось, умерла, а он чувствовал, что она здесь, в нем, но утрачена руководящая нить, и в душе его бьется и трепещет что-то оторванное, и не может найти себе опоры...

----------------------------------------------------

Первая публикация: журнал "Пробуждение", No 2, 1906 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.