Страница 137 из 173
— Скажи сам: на каком основании меня арестовали? Ведь я ни на чем не попалась — за что же держать! С сегодняшнего дня я откажусь еще и от воды, да-да, милый мой Дэнуц! — Эти слова словно придали ей бодрости, и она внезапно рассмеялась. Затем крепко, насколько позволяли силы, обняла его, словно хотела утопить что-то в этом объятии. — Тебе плохо без меня?
— Ты не сможешь выстоять, девочка, — только это меня тревожит! — решительно проговорил он и сразу же, предвидя, как примет она эти слова, стал объяснять: — С физической точки зрения, разумеется. Не выдержит организм… И что же тогда будет?
— Не заставляй меня есть — не поможет. Я потому и преклоняюсь перед коммунистами, что они бесстрашно объявляют голодовку в тюрьмах. Особенно трудно было первый день. Второй… тоже не сладко, но уже легче. Никакая я не героиня, но и не поддамся на уговоры. Меня даже с ложки пытались кормить, — слабо, еле заметно улыбнулась она. В этой улыбке не было ничего от прежней, живой и лукавой Лилианы. — По-моему, этой голодовкой я свожу счеты и со своими стариками — становлюсь взрослой в конце концов. Теперь в этом убедились бы и ребята из группы. В особенности Илона — больше не посылала бы в пансион для богатых барышень. Как ты думаешь, Дэнуц?
— Раньше — я имею в виду довоенные годы — голодовки носили совсем другой характер, — несмело начал он. — Буржуазия, какой бы она ни была — более или менее либерально настроенной, — все равно уступала требованиям рабочих. Но в наших условиях голодовка не может служить оружием в борьбе. Насколько мне известно, даже коммунисты сейчас к ней не прибегают. Мне лично она непонятна, отдает бессилием… Сам себя бросаешь на произвол судьбы, — голос его звучал взволнованно. — Не сердись, Лилишор, не принимай меня за слишком чувствительную особу. Поверь: я стараюсь подняться над своей любовью и потому говорю — ты должна есть, для того чтобы жить. Чтоб сопротивляться, не сникнуть. Они только этого и ждут. Ты должна жить, Лили!
Он взял девушку на руки, точно она была маленьким ребенком, и стал ходить по камере, целуя и легонько укачивая ее.
— Дело приняло очень, очень сложный оборот, — еле слышно зашептал он на ухо. — Даже хуже: страшный! — продолжал он. — И вот почему, девочка моя дорогая… Потому что они будут допрашивать тебя, пытать, если же ничего не добьются, передадут в гестапо. С единственной целью, чтоб ты выдала друзей, которые между тем отказались от тебя, не доверяют, бойкотируют. Причем, как бы ты хорошо ни держалась здесь, они все равно не поверят. Более того: примут за хитрость, за очередную провокацию сигуранцы, направленную против них, с тем чтобы ввести в заблуждение… И все же ты оказалась в более выигрышном положении, чем я, ставший, сознательно или несознательно, виновником твоего несчастья. Я ни капли не сомневаюсь в том, что по пятам за мной ходят и те и другие. Разница только в одном: пока еще не взяли… Ты можешь объявлять забастовку, гордиться мыслью, что выдержишь под пытками, перенесешь любые мучения. В то время как я…
Он слегка подбросил ее на руках, думая, что девушка уснула, однако сразу же перехватил ее взволнованный, встревоженный взгляд.
— Ты любишь меня, Дэнуц? — загадочным, срывающимся голосом — точно в минуту первого свидания — спросила она.
Он осторожно положил ее на койку и пощупал лоб — сначала ладонью, потом губами, стараясь определить, нет ли у нее лихорадки.
— Представь себе на минуту, — проговорил он, распрямляясь. — Да, да, представь, что я сделаю что-то ужасное, страшное, невозможное… иными словами, сделаю все, что угодно, ради твоего освобождения…
— Нет, нет, не хочу… Не желаю об этом слышать. Не смей, Дан, не смей!
— Подожди, дорогая, я еще не кончил, — торопливо, чтоб все же убедить ее, преодолеть сопротивление, проговорил он. — Если на то пошло, этого требует от меня моя любовь! Она же послужит поводом для… И ты в конце концов будешь на свободе. Так вот: что подумают тогда твои товарищи? — Он внимательно посмотрел на девушку, пытаясь понять, как она примет эти слова, но Лилиана словно бы не слышала их… — Бедная ты моя, бедная, — еле слышно прошептал он, целуя ее в исхудавшую, болезненно бледную шею.
— Я слушаю, Дэнуц, говори, — тронутая ласками, прошептала она.
В это время дверь камеры со стуком отворилась. Показался Кыржэ; он застыл на пороге, задумчиво глядя на целующихся влюбленных.
— Мне очень жаль, но вы должны удалиться, господин стажер. Время свидания истекло, начальство может сделать нам строгое внушение. Ведь дело пока еще только в стадии расследования.
Фурникэ повернул к нему лицо, просительно вытянув руку с широко растопыренными пальцами.
— Пять минут? — догадался Михэеш. — Хорошо. Но я вижу, что девушка так и не притронулась к еде?
— Так вот, — снова заговорил Дан, едва за Кыржэ закрылась дверь, — очень может быть, что твои товарищи, узнав об аресте… — Он старался любыми средствами рассеять ее болезненную подозрительность. — В общем, из всей этой путаницы, в которой мы с тобой оказались, может быть только одно спасение.
— Я знаю, о ком ты говоришь, — мечтательно прошептала Лилиана. — Только у него одного можно найти правду…
— Дело носит такой характер, что прежде всего требуется оперативность. Не хотелось бы говорить, но нужно: я глотку готов перегрызть эксперту, только чтоб не передавал тебя гестапо, хотя оно и настоятельно этого требует. Но все до поры до времени — он тоже не может без конца рисковать. Тоже боится их. Если мы и в самом деле можем рассчитывать на срочное вмешательство… Поскольку я на свободе, то, возможно, стоило бы с ним встретиться… — Он стал целовать глаза девушки, согревая их теплом губ.
Она закрыла веки, поддаваясь сладкой, затуманивающей сознание дремоте.
— …Он вернулся и стал выворачивать карманы, — перенесясь мыслями куда-то далеко, зашептала она, не то стараясь припомнить что-то, не то утешая себя. Губы Дана мягко, осторожно касались ее век. — Вывернул все карманы, но только и нашел в них что крохотную горбушку хлеба. Черного, правда, вкусного, очень вкусного — никогда в жизни не ела такого… Несколько медных монет, кусок брынзы…
— О ком ты так красиво рассказываешь, девочка моя? — спросил Дан.
— Соленой, соленой, даже нельзя было взять в рот, — продолжала она, по-прежнему не открывая глаз и не слыша его слов. — Как бы хорошо пошли к этой брынзе помидоры… А денег было совсем мало…
— У кого, Лилишор? У кого не было денег? — Он снова провел ладонью по ее лицу.
— Их вообще не было, одна-две медных монеты… — Она открыла глаза, словно пробуждаясь после тяжелого обморочного сна, однако все еще находясь под впечатлением своих видений.
— У нас совсем не остается времени, — нетерпеливо проговорил Дан. — В любую минуту свидание будет прервано. Что с тобой стряслось, неужели лихорадит? Ты бредишь, Лилишор…
— Это было на окраине города… — снова проговорила она, загораясь. — Вокруг — огороды, огороды… кукурузные поля… Насколько хватает глаз — грядки зеленого перца. И помидоров! Они-то и пригодятся к этой соленой брынзе… Я бегу, набираю полный подол…
— Но кто это был? Как он выглядел? — Потеряв терпение, Дан легонько встряхнул девушку за плечо. — Неужели начинается голодный бред? Как его хотя бы зовут? Почему ты не называешь имя?
— Потом мы целый день ходили по полям. Только красный и зеленый цвет… Радуга! Красный и зеленый! — невнятно бормотала она, вздрагивая от возбуждения. — Купались в реке, ели помидоры и брынзу под старой вербой… Каким красивым он стал после того, как вышел из воды! Волосы откинуты назад, только на лбу несколько колец, будто после дождя!.. Показались звезды, — после долгой паузы проговорила она, слегка напрягая слух, словно пытаясь уловить неясный далекий звон. — Покой и полная тишина… Мы даже не знали, куда забрели, шли рядышком… и так хорошо было вдвоем, так хорошо…
Девушка умолкла, как будто у нее сдавило горло. Лицо потемнело, дыхание становилось все более и более тяжелым.