Страница 136 из 173
— Я верю и в Лилиану, и в Антонюка. И не только в них, — твердо, непреклонно договорил Кику. — Тебе ж, наверно, не стоит так страдать из-за несчастных пролетариев с черными пятнами на душе. Я давно смыл его, хотя не таким уж страшным, если хочешь знать, оно было. Да, да, видишь меня перед собой? Такой есть, таким и останусь… В партии не одни ангелы — это ты у нас точно свежевыкупанный младенец. Другие заслуживают доверия не меньше, чем… Какого черта скрывать: чем ты, товарищ ответственный!
— Ты прав, я ничуть не чище других, — с полнейшей искренностью проговорил Волох. — Ничуть. Но именно поэтому должен быть тверд и непреклонен. Неужели ты не можешь понять меня, Илие?
— Насчет того, кому должна доверять партия, — возразил Кику, — будем судить по делам. По делам, товарищ ответственный!
Они подходили к перекрестку, и Волох напомнил:
— Ты пойдешь в эту сторону! — Но, увидев, что Кику сворачивает не туда, куда велено, добавил: — Ну хорошо, иди в ту. — И повернулся спиной.
На лице у Кыржэ, в особенности когда он был на людях, неизменно сохранялось фальшивое, лицемерное выражение, однако кто мог видеть его в тюрьме, где содержались заключенные? Лилиана спала, обессилевшая и изнуренная. Как только девушку арестовали, она объявила голодную забастовку, и сегодня пошел ее четвертый день.
Он мог бы разбудить арестованную, но почему-то не торопился. Сидел на краю узкой железной койки, слегка наклонившись на один бок, и жестким тяжелым взглядом смотрел на исхудавшее, болезненно бледное лицо, по-детски приоткрытый рот, белые, лишенные блеска зубы, обескровленные губы… Один только высокий девичий лоб, слегка отливающий ослепительной белизной, и напоминал прежнюю Лилиану, такую живую, симпатичную, немного взбалмошную. Она лежала съежившаяся, безжизненная, не шевелилась и не вздыхала во сне, даже дышала совсем неслышно.
— Да проснись ты наконец, ради самого господа бога! — громко проговорил Кыржэ. — Встань и поешь чего-нибудь, нельзя же пропадать такой славной девушке-молдаванке! — Он легонько потряс ее за плечо. — Хотя бы открой на минуту глаза, увидеть, живая ли еще… Слышишь, Бабочка? Ей-богу, они удачно назвали тебя… Кто ты еще, как не хилый мотылек, в котором едва тлеет проблеск жизни? Не-ет, мы не отдадим тебя в лапы к прусским солдафонам, вот увидишь!
Наконец он перехватил взгляд девушки — немой, полный откровенного безразличия.
— Слава богу, немного обрадовала! — с облегчением вздохнул он. — Скажи еще: с какой стати так коситься на меня — сердишься из-за того, что жалею? В самом деле сердишься? Но я ведь мог бы отцом тебе быть, малышка! Ты вполне годишься мне в дочери!
— О нет, — она слабо, еле заметно покачала головой.
— Что только творится на этом свете! — поднявшись на ноги, воскликнул Кыржэ. — Своими же руками разрушаем самое дорогое — красоту. Хотя бы взяла в руки зеркало, посмотрела на себя!
Пошарив в кармане, он нашел небольшое зеркальце, однако протянуть его девушке не решался.
— Это вы… из сигуранцы, из гестапо… разрушаете, — печально обронила она.
— Не говори так, барышня, — начал было он, но сразу же замолчал.
В широко открытую дверь камеры вошел высокий, худой как жердь, мужчина: и по внешности, и по одежде в нем нетрудно было отличить немца. Под мышкой он держал складной стул, похожий на тот, каким пользуются художники. Установив его где-то в стороне, он уселся и застыл, скрытый полумраком, царившим в камере.
— Не говори, барышня, о том, чего не знаешь, — повысил голос Кыржэ. — Не вали в одну кучу… Скажи спасибо, что от тебя отвели… неизвестно на какое время, дамоклов меч. Ты и мне должна быть благодарна, и другому лицу… Это лицо предпочитает оставаться неизвестным, но если бы ты попала к ним в руки — о-о!..
Я настоятельно прошу тебя… Хотя нет, не могу, обязан хранить тайну… — Он спрятал в карман зеркальце и слегка поклонился в сторону немца, сидевшего на складном стуле. — Он только привидение, которое следит за нами, но ничего не понимает, не знает нашего языка… Так что можем говорить по душам. Чужак, пришлый. С другого берега, — отвернувшись от немца, зашептал он. — Они не могут быть лучше, чем есть, и даже не знают приблизительно, какой меркой мы их измеряем. — Как будто вспомнив что-то важное, он собрался было выйти из камеры. — Встань с постели, барышня, поешь чего-нибудь, ты как будто вернулась с того света. Кто только придумал эту дурацкую голодную забастовку! Вот возьми расческу, если не брезгуешь, приведи в порядок волосы. Сейчас должен прийти твой дружок, пойду посмотрю, удастся ли провести его сюда. — Впрочем, он не совсем понял, дошел ли до девушки смысл сказанного, и добавил. — Я приведу к тебе господина Дэнуца Фурникэ.
Лилиана, с трудом преодолевая дрожь, недоверчиво посмотрела на него.
— Да, да, он пришел сюда. С большим риском и для себя, и для меня. Так что попробуй теперь не есть! Это главное условие, которое я поставил. — Отвернувшись от девушки, чтоб не смущалась, он сунул ей в руки расческу и вышел.
В коридоре к нему бросился Фурникэ.
— Пойди посмотри на нее, даже не знаю, ей-богу, будет ли еще случай, — хмуро сказал он практиканту. — Подумать только: ты любишь ее, она любит тебя, однако сама же укорачивает себе дни — но на кой черт тогда риск, который грозит мне? Может быть, сразу передать им? Жаль, конечно, нашего роду-племени, зато сразу избавимся.
— А если ее вообще не нужно было брать? — несмело спросил тот.
— Могу сегодня же вернуть домой — чтоб тут же растоптало гестапо.
— Нет, нет, господин эксперт, пожалейте! — в отчаянии проговорил Фурникэ. — Нужно сделать все возможное!
— Проси не меня — ее. Войди в мое положение — между молотом и наковальней. Хотя бы время от времени нужно кого-то им подбрасывать. Если увидят, что я приложил руку, могут что-то заподозрить. Для благополучного исхода нужно серьезное оправдание. Ты юрист, вот и найди выход из положения. Этим нужно обязательно бросить кость — хорошо подумай, кого именно. Тогда спасем ее. Только пусть больше не попадается, уговори как-нибудь. Им же нужно что-то солидное. Чтоб кость основательно застряла в горле. Понял, о чем говорю?
— Понял, господин эксперт.
— Если б можно было поточнее разведать относительно немца, удравшего из концлагеря! Нам он ни к чему — ариец, их крови. Понимаешь? Заткнем рот их же человеком! Однако для этого прежде всего нужно его найти. Он, безусловно, где-то здесь, хотя до сих пор на след не напали. Никаких примет! Ты ничего о нем не знаешь? Хотя бы уточнить, кто познакомил с ним Лилиану? Она, как видишь, молчит. Между тем шефы из Кишинева требуют немедленно найти его.
Фурникэ слушал, низко наклонив голову и нервно теребя в руках шляпу. В какую-то минуту он пожал плечами, да так и застыл, забыв распрямить их.
— Ну ладно, тебе сейчас не до разговоров, беги — бедная девочка ждет! На обратном пути заглянешь ко мне — кажется, родилась интересная мысль…
Надзиратель пропустил Фурникэ в камеру.
Девушка посмотрела на него и не поверила своим глазам.
— Дэнуц, милый мой! Значит, этот фашистский скорпион все-таки сказал правду!
— Однако плату нужно предъявить немедленно, дорогая, — по-мужски сдержанно проговорил он, обнимая и целуя девушку. Затем, оторвавшись от нее, стал разворачивать довольно тощий пакет, в котором были бутерброды. — Тебе нужно поесть, Лилишор! Хотя бы немного, я обещал ему. Иначе не давал свидания.
— Скорпион, — повторила девушка, — скотина. Сочувствует, сюсюкает: ты мне в дочки годишься… Я не дотронусь до куска хлеба, пока не освободят!
И замолчала, словно испугавшись, не обидела ли его этими словами. Дэнуц, однако, никак не ответил на ее безмолвный вопрос, разве что сделал незаметный знак рукой, давая понять, что в камере кто-то есть.
В ту же минуту пожилой немец, сидевший на складном стуле, внезапно поднялся на ноги — как будто не девушке, а ему сказал это Дан. Сложив стул — в сложенном виде он напоминал тоненькую книжку — и даже не взглянув на арестованную, он шаркающей походкой вышел из камеры.