Страница 122 из 173
— Так что скажешь насчет трубки? — несколько приободрившись, вернулся к своей просьбе Волох.
Гаврилэ задумчиво переступил с ноги на ногу — теперь ему уже было трудно снова начинать балаган.
— Нет и нет! Не могу. Ни в коем случае. Мастерская, в конце концов, не моя, над головой стоит хозяин! Смотри, сколько дел, — он слегка повысил голос. — Тут и весы, и эти коляски… Пойми, наконец: я занят, занят по горло.
— Хорошо. Но что дашь, если сразу же уйду? — совсем как расшалившийся ребенок спросил Волох.
— А чего бы ты хотел? — тотчас вступил в игру и Гаврилэ. Впрочем, на Волоха он не смотрел — шарил глазами по верстаку, стараясь вспомнить, куда засунул крючок, который вскоре ему понадобится. — Линия электропередач годится?
— Лучше бы железнодорожный состав! — резко оборвал Волох. — Груженный боеприпасами.
— Слишком много просишь.
— А если с фашистскими солдатами? — не сводя глаз с двери, проговорил Волох. И добавил: — Или Карла, на несколько часов, а? — Заметив, что Грозан готов вспылить, он заговорил другим тоном: — Радиоприемник? У нас есть один, только слишком громоздкий, к тому же не ловит нужные станции. Найди какой-нибудь подержанный. И обязательно небольшой. Пусть еле-еле пищит, только чтоб ловил.
Гаврилэ молчал, хотя и обдумывал слова Волоха.
— Я пришлю за ним, слышишь? — продолжал настаивать Волох. — Кого-нибудь из учеников. Точнее, Матея Веригэ. Только скажи, когда прийти.
— Никогда, — отрезал Грозан. — Если нужно будет, то, конечно, найду. Хотя сначала посоветуюсь с хозяйкой… А ты — иди, иди своей дорогой… — Он взял Волоха за плечи, чтобы — как это могло показаться со стороны — выставить за дверь, однако в самом деле обхватил его руками и зашептал: — Отвечай немедленно, под честное слово: мы с тобой знакомы?
— Ни в коем случае, — с готовностью ответил Волох.
— Виделись только один раз, правда?
— Неправда — ни разу.
— И… никаких велосипедов, да?
— Вело… — он словно стал припоминать что-то. — Нет, нет. Никогда в жизни.
— Славу богу! — с облегчением вздохнул Гаврилэ. — И, значит, с нынешнего дня забудешь дорогу в мастерскую?
— Даже порог не переступлю. Но как насчет приемника? — напомнил Волох.
— Приемника? Я же сказал… нужно поговорить… с хозяйкой. Пока же… получай свою трубку и уходи!
— Одним духом! Смотри, Гаврилэ, если поручили определенное дело, то выполнять честно, без подвоха! Что же касается прогулок на велосипеде, — я не против, пожалуйста. Даже доволен… За Карла тоже большое спасибо. Так можешь и передать тому или тем… в общем, кому следует. Если не передал до сих пор… А жена у тебя хорошая… Что она, кстати, делает? Кроме детей, так сказать… Спрашиваю на всякий случай.
— Занимается вышивкой, дорогой товарищ! — стараясь рассеять подозрения Волоха, сухо ответил тот. — Вышивает… Подожди, сейчас покажу ее работу. — Он рванулся было к задней двери, но тут же остановился. — Что это я болтаю, господи? Все как есть перепутал! Не вышивает — шьет! Портниха! Знаешь, как хорошо, когда жена шьет? Очень большая экономия в хозяйстве! — Кажется, он оседлал любимого конька, заговорил с явным восторгом. — Мою старую одежду — представляешь? — ее давно пора выбросить, а она лицует, и пожалуйста — прекрасный костюм для мальчика, старшего… Любо-дорого посмотреть! Из его старого костюмчика — что ж поделаешь, вырос! — тоже перекраивает штанишки — младшему… Представляешь?
— Будь здоров!
"Чертов конспиратор, будь ты неладен! — подумал Волох, выйдя на улицу. — Схватил за плечи, якобы для того, чтоб выставить за дверь, сам же… успел засунуть в карман трубку".
"Все будет хорошо, товарищ…"
Расставшись с Волохом в больничном саду, Лилиана остро ощутила всю глубину обиды, незаслуженно нанесенной ей, и чувство горечи еще усиливалось оттого, что она ни капли не сомневалась в своей правоте. Никто, в конце концов, не имеет права указывать ей, кого любить и кого — нет.
Она ждала, надеялась, но поддержка не приходила.
"Ну ладно — другие, а Илие Кику?" Пекарь даже если и посочувствует, то сделает это для того, чтоб не показать своей любви, бескорыстной и безнадежной…
Вскоре она оказалась в полной изоляции, без какого-либо задания. Ей даже не поручали писать обращения к солдатам, те самые, на папиросной бумаге. Не назначали больше встреч, если же кто-то невзначай видел девушку на улице, то еще издали переходил на другую сторону или сворачивал обратно, лишь бы не попасться ей на глаза.
Кольцо все более сужалось, пока не наступила пора, когда она ни с кем больше не виделась, как будто перестала существовать для товарищей. Не удавалось посмотреть в лицо кому-либо из них — они скользили мимо, отчужденные, холодные как лед. То были самые тяжелые дни во всей ее жизни, даже тогда, когда недоверие высказывалось прямо в лицо, и то было не так горько. Перестав существовать для друзей, она не знала, зачем и самой жить дальше.
Даже Василе Антонюк, "доброволец", вызволенный из тюрьмы только благодаря ее помощи, и тот перестал видеться с нею, хотя сам получил какое-то секретное задание!
А что сталось с Даном? Она запретила ему приходить к ней, вообще отказалась видеться, и сделала это по собственной воле. Конечно, не потому, что считала справедливыми подозрения Волоха, просто сама хотела уяснить отношения с Даном, понять, к чему может привести их любовь. Все у нее запуталось, и для того, чтоб жить дальше, нужно было любой ценой отыскать… Тома Улму.
Она отлично понимала, в каком глубоком подполье он находится, если свора жандармов и тайных агентов так и не может напасть на его след, за какой глухой стеной прячется, какие лесные дебри скрывают его от волков из стаи Гитлера — Антонеску. И вместе с тем нисколько не сомневалась, что с ним можно встретиться на улице, при ярком свете солнца. Иначе она б никогда не увидела его — но она видела, видела! Хотя он и не познакомился с нею, не снял с головы шляпу и не поцеловал ей руку… Но она запомнила его лицо и теперь различит его среди тысячной толпы: оно все время стоит перед глазами… Нужно найти его — только он сможет понять и поддержать ее.
Но дни шли, по-прежнему тягостные, и в конце концов она даже осталась без тех двух-трех учеников, которым давала уроки немецкого языка.
Как-то на неделе, в один из вечеров, когда у нее стало темнеть в глазах от одиночества, она решила пойти к Илие. Только он, со своей беспримерной и преданной любовью, может помочь ей.
Как-то раз она видела его у себя под окном — промелькнул точно тень, чтоб успела заметить, и было это уже после того, как все отвернулись от нее… Она никак не откликнулась на его любовь, напротив, заметив ее, старалась не подавать надежд, хотя в других случаях вела себя совсем иначе… И все же чувствовала себя виноватой перед ним, поскольку свыклась с его чувством, считала, что иначе и быть не может. В особенности нравилось слушать его рассказы о злоключениях в тюрьме, куда он попал по уголовному делу. Приятно было получать из его рук румяные, слегка подгорелые ковриги хлеба — пекарь приносил их на встречи в те времена, когда еще выходил с ней на связь по заданию группы. Она жадно набрасывалась на хлеб прямо на глазах у прохожих, зная, как приятно это Илие.
— Настоящая конспирация в том, чтоб не было видно никакой конспирации, — подбадривал ее Илие.
— Пускай лучше считают шалопаями, из тех, что ходят по улицам в обнимку: им нечего таиться, — шутливо добавляла она и в самом деле принималась обнимать его.
Только потом она поняла, что не имела права так вести себя — ведь он любил ее по-настоящему.
Она беспрестанно думала, лежа по целым дням в постели со скрещенными на затылке руками.
"Бабочка"… Это он так прозвал ее… А когда начнет смеяться, размахивать руками, длинными точно грабли… Сам, между прочим, маленький, почти с подростка. Он нравился ей — был очень скромным, всегда умел помочь, поддержать. Когда он рядом, не существует никаких условностей, ни в чем не нужно сомневаться. Идешь рядом — и сами собой отпадают требования конспирации. Он так свободно, уверенно держался на улице, что никому и в голову не могло прийти, будто этому человеку нужно в чем-то таиться… Работая в военной пекарне, Илие снабжал хлебом гарнизон… Пекарь очень нравился и лицеистам, бывшим ее коллегам. Ребята считали его настоящим пролетарием, и каждое его требование воспринимали как приказ, стараясь во что бы то ни стало выполнить его.