Страница 61 из 84
После десяти лет брака в семье Отто Хельберта было пятеро сыновей, из которых старший — Фриц умел уже многое: он нянчил младших братьев, гонял на пастбище и поил двух лошаденок, которые завелись в хозяйстве, и успел уже рукоятками плуга набить мозоли на ладонях.
Еще одной отличительной чертой Отто, своего рода железным законом его жизни, было суровое требование ко всем членам семьи: несмотря на то, что хозяйство идет в гору, не только не давать себе поблажек, но стараться еще больше.
Шли годы. Хозяйство крепло. Удачные обстоятельства, но прежде всего скаредность, неуемное рвение и беспощадная требовательность ко всей семье сделали из бывшего батрака настоящего "гроссбауэра", деревенского богатея, однако отец и сыновья продолжали работать, как и в прежние времена. Только рядом с ними теперь работали батраки. Как некогда поденщик Отто, пятеро его сыновей так же кромсали и рыхлили землю, только еще яростнее, чем он, превосходя жадностью даже ненасытных белоручек-баронов.
В земле своей они видели неиссякаемый источник растущего богатства, но вместе с тем и любили ее почти благоговейно. Со временем к высокомерию зажиточных хозяев присоединилось чувство гордости своим трудом.
Эти два чувства, противоречивых по самой своей сути — гордость труженика и высокомерие хозяина, — казалось бы, не уживаются одно с другим, но тут было именно так: соленый вкус пота разжигал алчность в сыновьях батрака.
О Фрице во всяком случае это можно было сказать с уверенностью; этот парень с черными, как у отца, бровями, как самый старательный из братьев, брался вместе с батраками за самую тяжелую работу. Правда, пока он не кончил с натугой школу, отец досылал его на работу полегче, поближе к дому: убрать конюшню, подковать лошадь, а мать заставляла белить дом, чинить обувь братишкам…
Фрицу нравилось работать, особенно сапожничать. Ему навсегда запали в память вечера, которые он просиживал в хибарке одинокого старика Ладислава, онемечившегося поляка, знавшего, помимо сапожного, еще два — три ремесла. Фриц мог часами сидеть на круглом стульчике, зажав колодку в коленях, и, с наслаждением заколачивая в подошву деревянные гвоздики, внимательно слушать мастера.
— Все живое должно жить, — часто повторял Ладислав.
Старик был со странностями: не ел никакого мяса, даже когда было на что купить его; если видел, что кто-нибудь бьет животное, приходил в ярость, и успокоить его было невозможно; вечно мечтал о новых образцах сбруи и упряжи, которые должны были облегчить усилия рабочего скота.
Из-за этой жалости к животным он стал заниматься ветеринарией — весьма умело и притом бесплатно.
Слушая рассказы и вдохновенные проекты Ладислава, маленький Фриц прилежно работал шилом, заколачивал гвозди и протаскивал дратву, думая о четырех братьях, которые будут носить починенную им обувь.
Но все это скоро кончилось. Отец стал обучать Фрица вести дела и управлять имением, посвящая его понемногу в тайны счетоводства. Фриц увлеченно и сосредоточенно следил за тем, как по извилистым, скрытым от постороннего глаза, рискованным путям стекается прибыль.
Фрицу стал понятен загадочный для других смысл денежных бумаг: банковских счетов, векселей. Перед ним приоткрылась заветная дверца отцовского сейфа. Соблазнительное шуршание банкнот и ценных бумаг преследовало его повсюду. Хельберт-сын научился понимать все это с полуслова и ловить на лету, перещеголяв даже отца.
Ему предстояло уже в скором времени стать крупным землевладельцем, но он, тем не менее, не в силах был обходиться без физического труда, к которому он привык с самого раннего детства. Как только Фриц запирал контору, он шел ковать коня или помогать на стройке бараков, или убирал навоз в конюшнях.
Потому-то мозолистые руки Хельберта оказались убедительней всяких документов, так что даже старый Кондратенко объявил его пролетарием.
Не раз случалось Фрицу поздно вечером забегать на кухню к рабочим; с волчьим аппетитом набрасывался он на миску густого супа из брюквы. В эти минуты молодой хозяин — наследник шестой части обширных владений — ничем не отличался от своих батраков — ни выражениями, ни одеждой, ни повадками.
Однако тот же Фриц был самым прижимистым и жестоким из братьев. Когда дело касалось выгоды для хозяйства, он мог без стыда изругать батраков самыми грубыми словами. Если они требовали лишней марки за работу или лучшей пищи. Фриц внезапно приходил в бешенство. Глубоко возмущенный, он орал, размахивал руками, накидывался с кулаками на батраков… А полчаса спустя вместе с другими он уже подставлял плечо под железную балку, служившую рычагом при спуске тяжелого изношенного мельничного мотора по узкой винтовой лестнице.
Работники уступали хозяину место у верхнего конца балки, где было легче, но он спускался на несколько ступенек и становился там, где было тяжелее всего.
Эта работа, на первый взгляд простая и грубая, требовала большой гибкости и согласованности движений, своего рода эквилибристики, когда все должны были двигаться как один; она требовала гармонии, почти грации, и при движении, и во время остановок, и в дыхании, и в игре мускулов.
Достаточно было одному сделать неверное движение, чтобы его товарищ остался калекой на всю жизнь или был задавлен насмерть. Такая взаимная согласованность и ответственность друг за друга по-братски сближает рабочих в нерасторжимом единстве.
Из всех рабочих выделялся один — невысокий человек с каштановой бородкой, по фамилии Шнобль. По обличью и одежде его можно было принять за грузчика, национальность определить было труднее.
Это он подавал команду и управлял ритмом движения рабочих, среди которых был и Фриц.
— Hе-e-rupp![44] — раздавался его ободряющий и подстегивающий клич, как бы заменявший дирижерскую палочку.
Глядя на этого ничтожного на первый взгляд человека с костлявым лицом, Фриц испытывал нечто вроде зависти.
В командах Шнобля во время работы было что-то такое, что заставляло всех шагать в ногу, дышать в лад. Фриц втайне пытался подражать ему, хотел заслужить его доверие. И все время ему казалось, что он не может добиться ни того, ни другого.
Когда они наконец опускали мотор на землю посреди двора, все с облегчением вздыхали. У всех одинаково блестели глаза, когда они обводили взглядом затихшую громаду мотора. И дело тут было не в том, что они свалили с плеч на землю этот давящий груз, а в чем-то большем.
Потом Шнобль начинал дымить трубочкой. Люди опускались на землю невдалеке от мотора, кто опираясь на локоть, кто подогнув ноги, кто на корточках. Никто ничего не говорил.
В такие минуты труд казался им благом, не подчиненным частной собственности с ее варварскими законами, — он становился некой самодовлеющей ценностью. Кто из этих усталых людей хозяин? Никто. Кому принадлежит мотор? Всем.
Может ли труд стать сообщником наживы? Об этом стоило призадуматься, глядя, как Фриц в такие минуты устало дышит, глубоко набирая в грудь воздух, смешанный с горьковатым и все же приятным теперь дымком из трубочки Шнобля…
Да, слепой труд может служить всякому, он может стать опорой самого свирепого режима и строя, может служить фашизму.
Живой робот ценен для человечества не более, чем любая машина. Но труд полон такой глубокой человечности, столько в нем животворной силы! Может быть, труд возродит и Фрица Хельберта? Сделает так, чтобы мозолистые руки хозяина не тянулись только к золоту…
Кто знает? Может быть, труд помешал бы ему стать орудием в руках убийц. Но в 1944 году, когда Восточный фронт пожирал ежедневно тысячи немцев и армия остро нуждалась в солдатах, Фриц Хельберт был мобилизован.
Молодого и энергичного пруссака из внушающей доверие семьи одели в хаки, обучили, вымуштровали, скоропалительно произвели в унтер-офицеры и определили в военную жандармерию.
С тех пор Фриц безвозвратно погиб как человек.
Когда Советская Армия вступила в Германию и эсэсовские части из тыла стали направлять на фронт, Хельберт был послан на службу в концлагерь.
44
Соответствует русскому: "Эй, взяли!",