Страница 46 из 84
Уроженец южной Бессарабии, где когда-то было немало немецких колоний, он сносно говорил по-немецки. Поэтому, кроме обычных своих обязанностей, он выполнял еще и роль переводчика.
Сначала ему приходилось туго: ведь Асламов отдал на его попечение фуру, трех кобыл с жеребенком и сверх того надавал такую уйму поручений, что бедному солдату некогда было вздохнуть.
Тут уж за него вступился "батя" Кондратенко. Он питал особое расположение к Григоре, считал почти земляком и своим незаменимым помощником в "экономических исследованиях". Ему нравилось даже то, что Григоре почтительно называл его "баде"[29].
Между прочим, щегольскими сапогами своими он был обязан Григоре Бутнару. С того самого дня, Как украинец их увидел на ногах Григоре, он положительно лишился покоя. Как только Бутнару разувался, Онуфрий брал сапоги, начинал их разглядывать, дышал на их твердые глянцевые голенища, щелкал по ним пальцами, без конца любовался узкими фасонистыми носками, тройными сборами, растягивающимися как гармошка, поглаживал сверкающие шпоры, пряжки и упругие ушки.
Как-то, собравшись с духом, "батя" признался, что ему очень хотелось бы поменяться с Григоре сапогами.
— Як правду казать, — начал он, словно оправдываясь, — мои чеботы с твоими не поровняешь, и товар не тот — кирза — и хвасону нема. Так если ты согласный, то я тебе еще и придачу могу дать…
— А мне ничего не нужно, баде, — перебил его Бутнару. — Только бы они тебе по ноге пришлись, а то я чуть не покалечил себе ноги. Беда с этим модным фасоном.
"Батя" не дал ему договорить:
— Це ты про носки? — спросил он, с трудом снисходя к такому явному отсутствию вкуса. — Гм… Да-а…
Через несколько минут Кондратенко уже щеголял в сапогах Григоре Бутнару. Натянуть их, признаться, пришлось без портянок, иначе не лезли, да и ступать надо было деликатно, чуть касаясь пола. "Батя" ходил с такой гримасой на лице, словно всячески старался не разбудить кого-то — и все-таки разбудил.
Однако обмен состоялся. Кондратенко и не думал идти на попятный, напротив, он был признателен молдаванину и считал себя его вечным должником.
Сколько раз "батя" спорил с сержантом, вступаясь за "земляка".
— Хлопец же специальность имеет — оружейник. Це одно. А ты подумал, сынку, что он еще и по-немецки говорит, переводит…
Но сержант холодно выслушивал доводы старого солдата.
— Оружейники нам теперь не нужны. И дипломатию тоже разводить ни к чему. Немцам хлеб нужен. Разговорами их не накормишь. А вот сам ты зря обмундирование снашиваешь. Помог бы парню, если видишь, что не справляется!
"Ишь ты — "помог"! Так он сразу и поможет!"
Впрочем, помогать и не пришлось, потому что Григоре скоро привык к своей работе и даже полюбил ее. По дороге в поле и обратно возчик пел, сидя на передке фуры, болтал со своими пассажирками: все-таки упражнение в немецком языке. Этот парень — такой добродушный и веселый — пришелся немкам по душе. Все старались залезть именно в его фуру. И первый деревенский хор тоже сам собой составился в этой фуре.
Получилось это очень просто.
Однажды утром, когда девушки, втиснувшись в повозку, отправлялись на работу, одна из них несмело запела песню. Остальные уныло слушали ее — никто не подтягивал. Так проехали полпути. Видя, что никто не подпевает, девушка смутилась и замолчала.
И тут раздался другой голос — это Григоре запел ту же песню по-молдавски.
Припев подхватили уже все девичьи голоса. Так возник хор.
Скоро у жительниц Клиберсфельда не было секретов от Гриши: его не боялись, ему доверяли. Григоре посмеивался, уверял их, что жизнь наладится, был со всеми одинаково вежлив.
Но немки отлично знали, что у него нет "паненки". А Григоре и не глядел на женщин. Он ждал демобилизации. Правда, два года службы в румынской армии и четыре года войны отняли у него юность — ничего! Он себе "паненку" дома найдет. И уж, конечно, — не немку.
Не нравилась молдаванину эта промозглая Германия, эти серые замки с окошками-бойницами. Все дышало унылым казарменным духом: "Stab", "Herr Kommandant", "Schneller", "Schneller"!..
Пригласишь немцев в воскресный день на совещание, являются непременно строем, маршируют, да еще шаг отбивают: "Eins-zwei-drei… Eins-zwei-drei…"!
…Фура неспешно катилась по дороге, лошади бежали трусцой… Григоре вспоминал первые недели жизни в этой немецкой деревне. Как только солдаты приехали, им пришлось прежде всего познакомиться со старым близоруким Иоганном Ай.
Иоганн был седой, сутулый, высокий старик, всегда в подтяжках, иногда в жилетке, непременно с галстуком. Он всю жизнь служил у барона фон Клибера, который, кроме замка и прочего добра, владел тремя четвертями всех земель в округе.
Когда советские войска внезапно прорвали фронт, барон укатил на Запад "до выяснения ситуации", укатил с семейством в чем был, захватив только шкатулку с фамильными драгоценностями, и больше не вернулся.
Взяв за руку трехлетнюю внучку Марту, осиротевшую в годы войны, старый Иоганн покинул со всем скарбом маленькую сторожку, где он жил, и приютился у кого-то в деревне.
Когда прибыла команда сержанта Асламова, Иоганн вернулся в замок. Он взял метлу, что стояла под стрехой красной черепичной крыши сарая, и аккуратно подмел двор, а потом смиренно представился Асламову.
С тех пор он так и ходил за сержантом, позвякивая связкой ключей от погреба и от большого сеновала, не доверяя их никому впредь до новых распоряжений.
Марта с нечесаными спутанными волосенками и грязным заплаканным неумытым личиком бегала за дедом, словно сиротливый цыпленок, отбившийся от наседки.
Вот этого-то Иоганна Асламов и попросил тогда найти кузнеца, чтобы перековать лошадей. Не прошло и часа, как старик, запыхавшись, стоял перед сержантом навытяжку и рапортовал:
— Герр комендант! Ваше приказание выполнено.
— Какое приказание? — удивился сержант, с досадой глядя, как этот сгорбленный старик, с красными без ресниц веками, тянется перед ним, словно солдат.
Иоганн распахнул дверь, рявкнул кому-то "Herr Kommandant!" и снова стал смирно.
Ничего не понимая, сержант вышел посмотреть, что случилось. Справа во дворе выстроились в ряд все мужчины, какие были в селе — старики и инвалиды. Слева пестрой шеренгой стояли женщины. Понурые и безмолвные, они казались пришельцами из какого-то иного, почти нереального мира.
— Кто может подковать лошадей — два шага вперед! — гаркнул не своим голосом Иоганн Ай, мешая (очевидно, ради сержанта) немецкие слова с польскими.
Гариф ошеломленно поглядел на старика, на собравшихся и возмущенно приказал отпустить людей.
Для Григоре непостижимым было то, что эта повседневная муштра, ничем не оправданная и ненужная в гражданской жизни, этот рычащий приказной тон немцам казались чем-то вполне естественным и раз навсегда установленным…
"Herr Kommandant!" — возвещал кто-нибудь — и все замирало…
"Eins-zwei!" — и колонна двигалась, отбивая шаг…
Даже Берта Флакс…
…Григоре резко натянул вожжи, останавливая лошадей… Что за черт! Чуть на людей не наехал! Он приподнялся и с удивлением посмотрел на двух женщин, стоявших возле фуры.
— Gut’n Morgen, — проговорила старшая — статная женщина, отодвигая со лба край черного кружевного шарфа, — gut’n Morgen, Gregor![30], — повторила она с томной улыбкой.
29
"Баде" — обращение к старшему мужчине (молд.).
30
Доброе утро!.. Доброе утро, Грегор! (нем.).