Страница 32 из 84
"Ничего не знаю, никого не видел и никакой политикой не занимаюсь", — повторял он, точно заученные наизусть стихи.
Многозначительно подмигнув своему отражению в зеркале, Хородничану назидательно погрозил ему пальцем: "Так им и надо, этим господам фабианам! Пусть не суются в дела, в которых не разбираются. Здесь, в Бессарабии, не выйдет так, как они думают. Здесь нужен специалист".
Он еще некоторое время молча глядел на себя в зеркало, затем задумчиво уселся в кресло. "Если бы только не эти капсюли!"
— Мария! — крикнул он немного погодя, приняв окончательное решение. — Подай мне черный парадный костюм, лакированные туфли и трость.
Одевшись, Хородничану взвесил трость в руке, повертел ее мельницей и велел подать шляпу с вешалки.
— Или нет, не надо, я и сам возьму, не велик барин. Когда вернется барыня — запомни, разумеется, время ее возвращения, — когда вернется барыня, говорю, скажешь ей, что я отправился с визитом к его превосходительству господину королевскому наместнику. Благодарю!
Склонив голову так почтительно, что непонятно было, к кому это относится — к прислуге или к его превосходительству, Хородничану вышел из дому.
…На условленном месте Элеонора не встретила Фабиана. Полная негодования, она направилась в школу, но там происходили какие-то необычайные события. Стурза, который вышел к ней вместо директора, передал ей только его распоряжение тотчас же прислать в школу господина преподавателя истории.
— И это все? — процедила окончательно оскорбленная госпожа Хородничану.
— Да, — коротко ответил надзиратель. — Бегите поскорей и тащите его в школу. Таков приказ господина директора.
Элеонора презрительно повернулась к нему спиной. Нужно передать этому грубияну, что она не нанималась к нему в школьные курьеры! Ей нет никакого дела до… Но Стурза уже удалился. Элеонора наняла извозчика и приказала везти ее в столовую для безработных.
"Ничего, доберусь я до него!" — со злобой подумала она о Фабиане.
Когда они доехали до перекрестка, извозчик остановился.
— Может, дальше не ехать? — спросил он многозначительно, оглядывая костюм пассажирки. — Что-то здесь того… беспокойно. Вон ведь, барыня, народу сколько! И вообще сегодня на улицах… — Извозчик неопределенно помотал головой.
Элеонора молча расплатилась и пошла пешком.
Однако у входа в столовую ей пришлось остановиться. Двор был битком набит людьми, и настроены они были явно воинственно.
"Вернуться? — подумала Элеонора. — Нет… Ну их обоих к черту — и Фабиана и Хородничану! Ишь до чего распустили это мужичье!.. Но ее-то долг быть здесь! Пройду с заднего хода, прямо на кухню", — решила она, прислушиваясь к шуму, все нараставшему во дворе столовой.
Помощь, оказываемая государством безработным, состояла из миски баланды и ломтика мамалыги, выдаваемых один раз в день. Часть безработных — более квалифицированные рабочие и те, что остались без работы лишь недавно, — отказывались от этой подачки. Были и такие, которые, несмотря на все лишения, стыдились становиться в очередь перед окошечком кухни и предпочитали терпеть голод. Но отцы многодетных семей не могли отказаться от этой помощи, они посылали за ней своих жен или кого-нибудь из детей постарше. Таким образом, хотя возле столовой зачастую собиралось множество безработных — поговорить, справиться о работе, — все же за порцией супа здесь толпились только самые отощавшие и истомленные голодом. Это были чернорабочие — вчерашние крестьяне, которых засуха и непосильные налоги погнали в город, старики ремесленники, очутившиеся за бортом и уже потерявшие надежду на то, что их когда-нибудь примут на работу, молодежь, еще не успевшая получить никакой квалификации и уже попавшая в ряды безработных.
Но все же мамалыги, как правило, не хватало даже на половину очереди. Сотни безработных оставались голодными. Иногда озлобление их находило выход в перебранке с теми, кто успевал получить порцию, и особенно с теми, кто работал на кухне. Раздраженные голодом, люди видели в них главных виновников своей беды. Других голод приводил в состояние душевного оцепенения. День и ночь они говорили только о еде. Все их внимание приковано было к ложке супа, к ломтику мамалыги. Вся изобретательность их уходила на то, чтобы добиваться этих благ ежедневно, а кто мог — даже два раза на день. У столовой происходили драки. Иные опускались до воровства. Этими "люмпенами" фашистские организации старались пополнять свои кадры погромщиков. Агенты и провокаторы, засылаемые сигуранцей, вербовали из них штрейкбрехеров.
Были среди безработных и люди, уволенные с работы за участие в забастовках, за революционные убеждения, бывшие политические заключенные. Для этих безработных широко раскрыты были одни только тюремные ворота. Ворота мастерских и фабрик оставались для них на запоре. Имена их были внесены в "черные списки". Они не имели права на труд. Такие люди тоже приходили в столовую, но отнюдь не за куском мамалыги…
Коммунистическая партия поставила перед своими членами задачу: разъяснять массам, что рост безработицы — это следствие прежде всего упадка всех отраслей промышленности, кроме военной, что гонка вооружений для антисоветской войны ведется за счет народа и направлена против его интересов. Лозунгами партии были: "Никакого союза с лагерем войны!", "Да здравствует Советский Союз!", "Требуем мира, требуем хлеба, требуем работы!"
Эти слова и сейчас разносились над взволнованной толпой, заполнившей двор столовой.
Стоя на крыльце перед дверью, открытой для того, чтобы слышно было и находившимся внутри, говорил человек без шапки, коротко остриженный, в старой, но чистой одежде. Опрятностью веяло от всего его облика. По всему было видно, что это один из попавших в "черный список". Об этом прежде всего говорили его глаза, словно померкшие от долгого тюремного заключения, но все же более проницательные, более ясные, чем у других. Лицо у этого человека, носившее печать пережитых тяжелых испытаний, было энергичное и приветливое.
— Коммунистическая партия, от имени которой я выступаю, — это единственный защитник интересов угнетенных масс. Партия призывает вас на решительную борьбу. Средств к жизни может вполне хватить для всего народа, — говорил оратор. — Но не выпрашивать их надо…
Все возрастающий грохот в столовой помешал ему говорить. Обычно шум поднимали те, кто оставался без порции. Но сейчас это было что-то другое. Что же могло там происходить? Кто-то рванул вторую створку двери, и людям во дворе открылась небывалая картина. Her, внутри безработные вовсе не ссорились из-за тарелки супа у кухонного окошка. Окошка вообще не было — вместо него зияла брешь в стене. Орудуя ножками от столов, безработные продолжали увеличивать пролом. Под их ногами хрустели черепки разбитых мисок. С перекошенными от ярости лицами они разносили все на своем пути.
Первым в пролом ввалился какой-то бородатый старик. Оборванный, босой, со свисающими грязными космами волос, в коротких — на подростка — штанах, с ножкой от стола в руке, он был страшен. Окунув свое орудие в казан, где пыхтела мамалыга, он принялся жадно его облизывать. Следом за ним двинулся другой, тоже босой, но помоложе, с обветренным лицом. Рубашка, протертая на плечах, сутулая спина — все это обличало в нем грузчика. Бывший грузчик с презрением глянул на старика и, оттолкнув его локтем, одним движением опрокинул казан с мамалыгой в огонь.
— Собаке и той не пожелаю есть из барских рук!
Свалка и шум в столовой усилились.
А голос коммуниста звал безработных наружу, на площадь, к пароду.
— За счет безработицы и голода, — говорил оратор, — капиталисты думают увеличить свои барыши! Безработицу они используют как постоянную угрозу трудящимся, рычаг для снижения зарплаты, для удешевления рабочей силы. "Дескать, не подчиняетесь? Забастовка? Тысячи безработных готовы стать на ваше место". Хозяева хотят натравить нас на своего же брата — рабочего, против боевого единства пролетариата…