Сахарные барашки

Приближалось утро, и на дворе становилось все светлее. За окном уже не стреляли, только пересвистывались и кричали что-то друг другу. Голоса все слабели. И тут Мотеюс вдруг услышал, как вдалеке тревожно залаяли деревенские собаки. Он все еще сидел на полу и, подымая голову, время от времени выглядывал в выбитое окно, так и не выпуская из рук винтовки.

— Отступили наконец! — произнес он и смахнул рукой пот, струившийся по лбу и по лицу. — Обожглись!..

Агнешка сидела на полу, и в утреннем свете казалось, что ее вытащили из печки: лицо и рубаха у нее были в саже, в волосах запутались солома и перья. Мотеюс посмотрел на нее и только теперь понял как следует, что жена все это время голыми руками тушила огонь и подавала ему патроны. Теплое, хорошее чувство овладело сердцем старика.

Он поднялся, отбросил еще горячую винтовку и, подняв своими сильными руками женщину, поцеловал ее так, как не целовал уже лет двадцать.

1947

ПЕСНЯ

Йокубас со всеми перессорился. Топорщась, как чертополох, он уже второй день ни с кем не разговаривал, сидел в углу избы или расхаживал вокруг дома. Подумать только: его отцовская власть уже ничего не значила, на его слова только рукой махнули! А еще говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Поглядите лучше, как в жизни бывает: упало яблоко и укатилось так далеко, что и не отгадаешь, с какого оно дерева.

Всю весну Йокубас слышал разговоры про эту обработку земли на новый лад. Сколько раз приезжали в село из волостного комитета, созывали сходки, письма из партийного комитета читали, а разве люди этим соблазнились? Разве хоть один разумный хозяин подписал договор? Слушать-то все слушали, а как только надо было в бумажке расписаться, сразу изба и опустела. Где же это видано — бросаться с высунутым языком по каждому зову власти? Когда же это бывало, чтобы власть желала людям добра? Есть еще время подумать, послушать людей поумнее, выйдет или не выйдет какой-нибудь толк от такой обработки земли. Пустовала земля года два, может и еще лето-другое пыреем зарастать. Разве мало на свете пустырей, полей да лугов некошеных? Паны оставляли их нетронутыми, с борзыми за дичью там охотились, никогда участки эти сохи и не видели. Пан знал свой порядок, мужик — свой, и каждому все ясно было. А теперь что ни день — то новости, что ни слово — то поучение. А спросишь, кто власть, где власть, твои же ребятишки отвечают: «Мы власть! Рабочая власть!» Еще год назад Йокубас такие слова и слушать бы не стал, а теперь выходит, пожалуй, что это правда.

Сын его, сын бывшего батрака, сам делил поместье в Левонполисе, а на паровой Стульгяйской мельнице и в имении посадили управляющим сына бобыля Кличукаса. И пришел левонпольский пан Мурашка в избу Йокубаса, шапку снял и со слезами молил, чтобы ему хоть клочок земли оставили. Вот и понимай как знаешь. Йокубас двадцать лет по имениям проработал, а не случалось ему видеть, чтобы пан со слезами, без шапки перед батрацким сыном стоял!

Глазам своим не верил Йокубас, судил да пересуживал: что-то будет? А кругом все шептались, богатеи подсмеивались над Советской властью, а сами зерно в землю закапывали, коров по лесам прятали. В долине, по эту сторону речки, только три хозяйства; были они самые крупные и самые лучшие во всей округе. Хозяева их во время войны сбежали, и уже второй год земля стояла нетронутой. Но не выстояла и земля — начали малоземельные и батраки из нее пыль выколачивать. Сходки устраивали, на бумаге подписывались и додумались, чтобы всем вместе эту землю обработать, «куперативом» значит. Первыми вызвались оба сына Йокубаса да четверо новоселов из деревни Гарляускай.

Который день уже сыновья Йокубаса ездят в долину, тащат за собой борону, каток, а теперь вот прихватили еще и Лаучкасову кобылу — свой навоз на чужую землю возить. Подумать только: «куператив»!

Отец знал, что в городах есть «куперативы», в них и керосином, и гвоздями подковными, и солью торгуют, но чтобы земля «куперативом» называлась — это все новые выдумки. Йокубас не вмешивался в дела и порядки своих сыновей. Давно уже они себя начальниками в доме поставили и вконец отвыкли слушаться отца.

Все утро Йокубас расхаживал вокруг дома, собирал в кучу щепки, носил под навес сухие дрова. Утомившись, он присел возле сарая, на сани, погреться на солнышке. Пашни еще не зеленели, но уже подсыхали и трескались, белея издалека. Ослепительным пламенем сверкало железо плугов, уже взрезавших землю. Овраг звенел от свистулек, которые детвора мастерила из высохшего ивняка. Услышав шаги, Йокубас оглянулся и увидел, что по двору его идет какой-то человек, высокий, в шляпе. Из комитета, может, бумажку какую принес или кого-нибудь из сыновей его ищет…

— Греешься? — спросил незнакомец.

Теперь Йокубас узнал гостя. Прежде в этих местах редко показывался, да и теперь все больше мимо проходил Бенедиктас Бредикис. С первого взгляда показалось Йокубасу, что он какой-то другой стал: хоть и в шляпе, а весь обтрепанный, помятый.

«Еще года три назад каким ты гордецом выступал, ведь первым богатеем был, а теперь тебя и не узнаешь, — подумал старик. — Захирел ты после такой роскоши… И как же не захиреть: половину земли в тот раз Советская власть отрезала, а после войны и от остатка еще жирнее ломоть откроили».

— Где же твои работнички, почему на дворе такая тишина? — снова спросил подошедший.

Йокубас подвинулся, и гость присел на сани.

— Куперативную обрабатывают. Половину, говорят, уже вспахали.

Гость помолчал, поглядел на навес и, задрав кверху подбородок, уставился в небо. Слышно было, как за облаками курлыкали невидимые журавли.

— Уж так заведено, — молвил Бредикис. — Теперь что с землей, что без земли — один толк. Сейчас и не поймешь, что хорошо, что плохо… Ох, подымется еще ветер, подует! А как подымется — все перевернет, как стог сена. Правильно человек этот говорил: учите молитвы, шейте торбы из мешков — пойдете по миру хлебца просить.

— Какой человек? — спросил Йокубас, ничего не понимая в замысловатой речи гостя, но все же встревожившись.

— Да так… — не объясняя, отозвался Бредикис. — Теплынь-то какая, чтоб ее! Вспотел весь, как росой покрылся!

Сняв шляпу и повернув оторвавшуюся подкладку, человек утер ею лоб.

Он встал, вскинул на плечи вилы, с минутку помешкал, но, не дождавшись от Йокубаса ни расспросов, ни дальнейшего разговора, проворчал что-то и со вздохом зашагал прочь.

— Где-то, слышно, гремит. Для грозы еще рановато! — крикнул он, отойдя уже на изрядное расстояние.

У Йокубаса так была забита голова, что теперь он уже не разбирался, чья же правда. «Что бы там ни говорили про Бредикиса, а он все-таки кое-что знает. Пускай он сейчас и обтрепанный, силу и богатство свое потерял, но прежде ведь с начальниками да с ксендзами-настоятелями за одним столом сидел. Говорят, сын его в лесу прячется».

Йокубас услышал стук колес и поспешно поднялся с саней. Внезапно он решил выругать как следует своих детей. Однако в спешке одной ногой зацепился за сани и уткнулся ничком в мягкую постель из опилок. Куры, которые, разыскивая корм, рылись тут же, испуганно захлопали крыльями.

— Хватит шутки шутить! — сам себе сказал Йокубас, сердясь еще больше, и с вывалянной в опилках головой вылез из-под навеса.

Сыновья заворачивали во двор с порожней подводой. Увидев, что дети опять подъезжают к дверям хлева, отец мелкой рысцой подбежал к ним:

— Что, вам мало этого? Нет у вас своей земли, что ли, своей работы нет? На сторону зерно разбрасываете! Для голоштанников хлеб растите!

Старший сын Юргис, забредя в лужицу, мыл в ней ноги. Засучив штаны по колено, он только раз и взглянул на отца:

— Да что ты, тятенька, болтаешь тут без толку? Неужели, по-твоему, для богатеев хлеб выращивать?