Сахарные барашки

Из вороха одежды высунулась худенькая детская ручка и выглянули испуганные голубые глаза. Это был паренек лет девяти, со светлыми, падающими на уши волосами, с худым, бледным лицом. К груди он прижимал голубя.

Мальчик перелез через забор и, прихрамывая, побежал к ложбинке.

Жил он со своей бабушкой в крайней избе, у реки возле самого откоса. Изба была старая, насквозь прокопченная, перестроенная когда-то из бани. Разъехавшаяся пополам крыша осела к земле. В деревне по этому поводу шутили: «Вон как у матушки Стяпасов изба зад отставила, точно плясать собралась».

Прозвище «матушка Стяпасов» сохранилось за старухой с прежних времен, когда в семье, теперь уже вымершей, многих ребят крестили Стяпасами. В этом роду, никогда не владевшем собственной землей, из поколения в поколение не переводились ремесленники — плотники, бондари, кузнецы.

Свирепствовавший в этих местах тиф давно уже унес главу семьи, и от обильного когда-то рода остались только матушка Стяпасов и ее внучек, хилый от рождения, рано начавший задумываться над жизнью мальчик.

Склонится, бывало, паренек над каким-нибудь крохотным жучком и ломает себе голову: чего это ищет жучок в траве? Задумывался он и над тем, почему лягушка скачет, а не бегает, как все твари, и почему, когда входишь в воду, ноги кажутся кривыми.

Бабушка и внук довольствовались малым. Старуха, пока хватало сил, пряла, ткала, а летом корзинами носила в город чернику и грибы.

Когда в Литву пришла Красная Армия, а господа полетели со своих насиженных мест, пригрело солнышко и внука бабушки Стяпасов — председатель сельсовета записал его в школу. Нашел он ему и занятие: всю первую зиму ученья мальчик сидел за книгами, а летом помогал председателю разносить по деревне бумаги и повестки. За это бабушка его получала от сельсовета паек.

Мальчик не мог нарадоваться своей службе. Ходить из дома в дом с бумагами и с палкой, как сам кузнец Миколас, было гораздо интереснее, чем пасти скот.

Однако настоящей страстью мальчика были голуби. Было у него их пар двенадцать: и клинтухи, и египетские белые, и сизые, и такие, каким он даже названия не знал. Больше всего он гордился турманами, умеющими кувыркаться в воздухе и легко ускользающими от ястреба. Мальчик покупал их или выменивал у других деревенских пастушат.

Отправляясь к товарищам для переговоров по поводу обмена, он всегда нагружал карманы старыми пружинками, проволокой или пуговицами.

Однако в деревне нашлись мальчишки, которые, завидуя славе великого голубятника, додумались приманивать его птиц моченым в спирте горохом. Когда голуби пьянели, ребята запирали их и приручали. Но и Турман (так прозвали мальчика ребята) не остался у них в долгу: раздобыв спирта, он таким же манером принялся приманивать чужих птиц. Длительная голубиная война кончилась все-таки тем, что деревенские голубятники заключили с Турманом мирный договор, и обе стороны торжественно разбили свои пузырьки со спиртом.

Прозвали мальчика Турманом после того, как он однажды, следя блестящими глазами за кувыркавшимися в небе голубями, сам того не замечая, всплеснул руками и, свалившись с обрыва, вывихнул ногу. В деревне любили над ним подтрунивать:

— А ну-ка, Тафилюк, покажи, как твои «штурманы» удирают от ястреба?

— Не штурманы, а турманы, — поправлял их голубятник и показывал, как кувыркаются в воздухе ловкие птицы.

Не раз с замирающим сердцем, затаив дыхание, до крови закусив палец, следил он за быстро падающей или прячущейся за облаками тенью смерти. После долгой, упорной борьбы на землю иногда слетали только белые, испачканные кровью перья. Мальчик грустно осматривал их и, отобрав самые красивые, прятал за пазуху. В такие несчастливые дни, забыв обо всем на свете, он часами просиживал под длинными полками в углу хаты. Матушка Стяпасов, помолившись уже за всю свою обширную родню и свернувшись калачиком на постели, говаривала, бывало, сухо покашливая:

— Шел бы ты спать. Чего там глядеть в темноту?

— А я все думаю, — отзывался мальчик. — Я уже много надумал… И против ястреба надумал… Бабушка, а бабушка, почему это ястреб голубей ловит?

— …отца и сына, и во веки веков — аминь! — заканчивала старушка еще одну молитву, припомнив какого-нибудь пропущенного члена семьи.

Она тонула в своих, еще из родительского дома привезенных подушках, и в избе наступала тишина, не нарушаемая даже сверчком.

— А ты даже не спрашиваешь, бабушка, о чем я думаю. Почему ты не спрашиваешь? — говорил мальчик, но, не доделавшись ответа, засыпал не раздеваясь.

Однажды летним утром над деревней грянул гром с ясного неба, да такой страшный, что даже скотина в ужасе разбежалась с пастбища. Люди, оставив работу, собирались кучками и смотрели на запад.

В селе говорили, что это война, что в Литву идут фашисты. Все убежали из местечка, деревня опустела, но матушка Стяпасов, приготовив к смертному часу чистую одежду, решила остаться с Тафилюком дома. Мальчик тоже ни за что не хотел уходить от своей голубятни, но его пугала суматоха, поднявшаяся у соседей: жалобно ревела и мычала угоняемая в лес скотина, люди грузили на подводы вещи, закапывали в землю зерно и утварь.

Те, кто не был в состоянии захватить всего с собой, просили Турмана, чтобы он приглядел за оставленной супоросой свиньей или позаботился о старой хромой кляче. Мальчику обещали привезти за это в подарок невиданных здесь, заморских хохлатых голубей.

Турман стремглав бежал из деревни. Перескакивая через канаву, он заметил в траве окровавленную оскаленную морду собаки. Приглядевшись, мальчик понял, что от собаки остались только голова и передние ноги; дальше чернела развороченная земля. Мальчик еще быстрее пустился домой.

Матушка Стяпасов, сидя среди ушатов, не расслышала его шагов.

— Война, бабушка, война! Уже собаку убило… — проговорил мальчик, глядя широко раскрытыми глазами на старуху. — Почему это война, бабушка?

— Иисус-Мария, и где ты только шатаешься, Тафилюк? И сам не евши, и меня голодом моришь. Возьми-ка кувшин да поскорее сбегай за водой, я хоть тюрю сделаю, — отозвалась матушка Стяпасов.

Турман, моргая глазами и не выпуская из-за пазухи голубя, взял кувшин и, одолеваемый тяжелыми думами, направился к пруду. Зачерпнув воды, он сам сделал несколько глотков, а потом изо рта напоил тепловатой водой своего друга.

На лоб мальчика набежали морщинки. Губы его шевелились. Он шептал какие-то, ему одному понятные слова. Вдруг Турман прислушался. Потом, отставив кувшин, он вскочил и, улыбаясь, вытащил из-под навеса длинную жердь с привязанной к ней тряпкой. Он, как кошка, вскарабкался на крышу по углу сруба. Над его светловолосой головой закружилась белая тряпка, похожая на летящую по кругу птицу.

Мальчик ничего теперь не видел, кроме голубой глубины простирающегося над ним родного неба. Рассеянные грохотом войны, голуби заметили белый знак. Спокойный свист их крыльев приближался, он был похож на дыхание родного человека. Целый час не было слышно выстрелов. Мальчик вертел и вертел над головой длинной жердью, точно дразня страшную, лязгающую сталь, дышащую дымом и порохом силу.

Над его светловолосой головой закружилась белая тряпка…

Внезапно со всех сторон, словно по сигналу, загрохотало. Земля дрогнула. Красноармейцы увидели фашистов, ползущих узким клином под прикрытием кустов и холмов, и начали обстреливать их ряды.

На меже ржаного поля показались двое немецких солдат. Второй был без каски. Стекла его очков горели на солнце. Турман видел, как фашист, прислонив велосипед к клену, снял через голову похожую на кларнет винтовку и начал целиться в него.

И вот, точно кто-то шепнул мальчику, сидевшему на коньке крыши: «Тафилюк, а ну, покажи, как кувыркаются твои голуби!» — Турман, выпустив из рук жердь, подпрыгнул в воздухе и, размахивая руками, скатился вниз. Из-за его пазухи вылетел белый, словно комок снега, голубь и поднялся к небу. Турман, улыбаясь, проводил его широко раскрытыми глазами и упал в крапиву с маленькой дырочкой в груди.