Сахарные барашки

Пройдя молча несколько шагов, Симанас шарит в кармане, достает оттуда что-то и, сунув в рот, добавляет:

— Да, да. Не угодили мы пану — не злые мы…

Занас идет задумавшись, по-детски раскрыв рот, на лбу у него залегла морщинка.

Невдалеке видна усадьба. Ветром доносит оттуда запах паленой свиной щетины и дымок горящей соломы. За усадьбой снова избы, утонувшие в голубом тумане. Далеко, как будто в высоте, запел петух, а где-то еще дальше отозвался другой.

— Должно быть, дядя, теперь вы другую должность получите? — говорит парень.

— Какую должность? — хмуря густые седые брови, почти сурово спрашивает сторож. — В наше время для меня никакой уж должности не сыщешь. Всякая у меня служба была, да я нигде долго не удерживался. В арестном доме я сторожем стоял, и в десятниках ходил, и на казенном озере. Отовсюду меня увольняли за то, что не злой я. Проку от меня для власти никакого нет. А на работу потруднее уж больно стар я. Еще что полегче — потихоньку поднести или свезти, — это я еще могу. Сердце вот у меня не на месте. Доктор говорит, что, мол, на десяток тысяч и то редко одно такое сердце попадается…

Занасу кажется, что и он в чем-то виноват перед дядей Симанасом, что виноваты и эти избы и люди, там, на дворе, обступившие зажженный костер, виновато даже стоящее у дороги дерево. Чувствует он, как в душе его поднимается какая-то хорошая, горячая волна благодарности, ему хочется что-то сказать Симанасу, но он не умеет этого сделать.

— Мне сюда сворачивать, — говорит Занас, машет направо рукой и останавливается. — Пока, дядя!

— Да, да, — негромко бормочет Симанас, погруженный в свои заботы.

Пройдя с версту, Занас оглядывается. Сторож уже далеко. Его корова, санки и сам он сливаются в одно темное пятно. С минуту пятно точно стоит на месте, но потом корова, сани, Симанас опять раздвигаются, видны каждый в отдельности. Только непонятно, плетутся ли они вперед или назад? Когда Симанас подымается на высокий гребень дороги, ее сразу заливает светлое солнце, прорвавшееся из-за туч. Оно горячим пламенем сверкает в окнах и золотой пылью стоит над снежными просторами.

И Занасу кажется, что дядя Симанас держит путь в светлую страну, где живут беззлобные люди…

1938

ОТЕЦ

Сегодня я вспомнил это, сидя у очага…

Я был пятым ребенком в семье. Когда я появился на свет, плохонький и слабенький, никто мне не обрадовался. Мать решила, что и ей и ребенку было бы лучше, если бы он не остался в живых. Но я выжил, а мать клялась, что это у нее будет последний, хотя так же клялась она и после третьего, а затем и после четвертого.

Начиная с самого старшего и кончая мною, мы были как горошины из одного стручка, разве что чуть-чуть отличались друг от дружки ростом. Да и сыпались мы, как горох, почти каждый год, выталкивая один другого из люльки, соперничая у груди матери и крикливыми голосами отстаивая свои права. Мать, вечно на сносях, сама про себя говаривала: «Один на руках, другой под сердцем».

Однажды, когда мне пошел уже четвертый год, отца моего, рабочего мельницы, принесли двое вымазанных в муке мужчин. Оказывается, его захватило шестерней и мотало целых полчаса, пока не переломило руку и не раздавило грудную клетку.

Это событие глубоко врезалось в мое сознание и рано вырвало его из мира детских снов. Помню как сейчас, отец — весь в крови. Мать долго-долго держит его в своих объятиях, и ее плач, это непрерывное, бесконечное «и-и-и», слышен на другом конце улицы. Увидя страшные носилки, все мои четверо братьев разбежались кто куда, но их истошный плач долго еще доносился со двора. Скоро весь наш дом наполнился соседями, а среди них появился и дядя Мотеюс, тот самый, у которого один глаз был белый. Дядя Мотеюс любил нюхать табак и донимал нас «заячьим квасом».

— Хочешь заячьего квасу попробовать? — говорил он и тут же поднимал кого-нибудь из ребят за уши.

Вечером отца положили на двух досках посреди избы, на земляном полу. С головы до ног его покрыли белой холстиной. Каждая женщина, подходя, приподнимала край холстины и опять отходила. Потом они говорили между собой, что невозможно даже угадать, где у него лицо, где руки…

На этот раз люди держались совсем иначе, чем обыкновенно: они не шумели, говорили между собой тихо, таинственно. Бородатый колесник, который вечно был пьян и выкрикивал под окнами «кукареку», стоял сейчас у дверей и, боязливо моргая, мял обеими руками шапку.

Всю ночь в доме у нас было полно народу, горели свечи, певчие пели священные гимны.

В душной комнате пахло воском. Мать больше не рыдала. Она сидела на полу, у ног умершего, между двух соседок, гладко причесанная, и качала головой, словно убаюкивала самое себя.

На другое утро отца положили в гроб. Несколько мужчин подняли его и вынесли на телегу дяди Мотеюса. На улице, собравшись в кружок, дожидался народ. Один из тех рабочих, что принесли вчера отца, размахивая руками, рассказывал:

— Эх, кабы мне прибежать чуть пораньше! Ну, да ведь кто же мог знать? Когда мы остановили жернова, он еще шевелился. Но чтоб он заохал или застонал — так ни единого разу…

— Принял мученический венец, бедняга, теперь легко ему, — вздохнула женщина. — А вот каково будет этой мелюзге без него, матери каково?

Мы, дети, уселись по бокам гроба, двое хоругвеносцев в стихарях вышли вперед. Дядя Мотеюс дернул вожжи, и повозка двинулась.

День был ясный, светлый. Облитые густым цветом вишни, словно в белых стихарях, вытянулись вдоль длинной улицы местечка; где-то там, у конца дороги, они сливались в одно большое белое облако, из которого выглядывали только мокрые, блестевшие от утренней росы крыши.

Из костела все направились к кладбищу. Вскоре процессия рассыпалась по холмам. Звон колокола все удалялся и, слабея, тонул в бесконечной шири полей. Солнце подымалось все выше и выше. Многие из провожающих шли с непокрытыми головами, смахивая пот со лба.

На кладбище нас приютили тенистые деревья. На свеженасыпанном холмике желтого песка, к которому приближался гроб, покачиваясь под ветками плакучих берез, лежал брошенный кем-то пиджак. Из-за холмика выглянуло раскрасневшееся лицо, а скоро и сам мужчина выбрался из ямы и бросил заступ на насыпь. Словно собравшись послушать какие-то новости, народ со всех сторон обступил могилу.

Когда все опустились на колени, ксендз, покрыв голову четырехугольной шапкой и под нос себе пробормотав по книге непонятные слова молитвы, окропил святой водой яму. Гроб, придерживаемый на полотенцах, стал медленно опускаться. После того как первая горсть песка глухо ударилась о крышку гроба, дядя Мотеюс подвел нас к могиле и научил, как нужно проститься с отцом, который никогда уже больше к нам не вернется. Я, как и все братья, взял горсть песку, но загляделся на заступы, которые, точно играя, кидали песок и камни. И только когда яма была уже засыпана и поверх нее вырос продолговатый холмик, я, вспомнив дядины наставления, прилепил к нему и свою согревшуюся в ладони песчаную лепешку.

Кладбище скоро опустело. Шум деревьев все усиливался. Сквозь нежную их листву зачернела темная, заслонившая солнце туча. Испугавшись дождя, разбежались последние провожающие.

Матери стало дурно, и соседки увели ее в сторону. Мы нашли ее за воротами; она стояла, припав к плечу Колесниковой жены. Послюнив уголок платка, она вытерла лицо и глаза, села в телегу и взяла меня на колени. Кляча живо замотала головой и, бросая из стороны в сторону чалой гривой, двинулась по той же дороге обратно, только уже с более легкой поклажей.

После затянувшегося молчания дядя Мотеюс, думая, вероятно, утешить нас, сказал:

— Как-нибудь уж того, стало быть. Ведь что же теперь, раз оно… Что ты станешь делать… Надоть утешаться как-нибудь. Вот оно как тут…