Страница 5 из 104
Тяжелая работа. С непривычки и вовсе не по силам. Человек все время бредет по глубокому снегу и почти все время работает поднятыми руками. Неудивительно, что руки начинают коченеть, быстро мерзнут. За зиму Зигмас с женой должны обработать пятнадцать тысяч деревьев. Чем больше будет подготовлено за зиму деревьев, тем больше соберут смолы и тем больше заработают люди, выполнившие эту операцию. Другой работы зимой у сборщиков смолы нет. Обдирка коры вчера, обдирка сегодня, обдирка завтра — и каждый день. Если только утро не обещает день белого солнца.
А весной, когда деревья просыпаются от зимнего сна, у сборщиков смолы начинается самая горячая пора. Каждые четыре дня приходится обходить деревья и вырезать на очищенном от коры участке ствола по нескольку «усов», по которым стекает смола — очень ценное сырье для нашей промышленности, особенно химической. Так используют деревья лет пятнадцать. Потом их рубят. За это время они дают столько смолы, что ее стоимость во много раз превышает стоимость самой древесины. В этих местах, где трудятся сейчас мой хозяева, несколько лет спустя разольется водохранилище Усть-Илимской гидроэлектростанции, и люди спешат взять как можно больше у тайги, пока она не очутилась на дне морском.
Потом мы разложили большой костер. Грелись сами и грели извлеченную из-под снега еду. Ломти хлеба насаживали на вертел, как насаживают кусочки сала отправившиеся на экскурсию дети, и держали их возле пламени, пока хлеб не согреется и не «заплачет». В хлебе, как его ни пеки, много воды. На морозе влага превращается в лед, а растаяв, проступает на поверхность прозрачной росой.
Жизнь Зигмаса Лобшайтиса была нелегкой. Семнадцатилетним парнем взял он в руки винтовку и записался в отряд народных защитников в местечке Эрживилкас. Много нервов стоили полные опасности ночи, когда свирепствовали шайки буржуазных националистов. Все знают, какое это было тревожное, кровавое время. После — милицейская школа в Каунасе, звание младшего лейтенанта, работа в Клайпеде, Гаргждай, Паланге. И сорвался парень на спиртном. Расстался с лейтенантскими погонами, расстался с работой, и остался человек только с верной своей Стасе и желанием не сдаться, выкарабкаться. Покинув Литву, отправился на поиски счастья. Был в Карелии, в Казахстане, а затем попал сюда. Воспитывает двоих детей — сына Зигмаса и дочурку Риту. Зигмас в третьем классе, Рита — в детском саду.
Лобшайтис говорит:
— Заработаю денег и поеду домой, в Литву.
А заработать здесь можно. Труд хорошо оплачивается. Не знаю, как складываются дела у Зигмаса. Сам он не хвастался, а спрашивать о таких вещах неудобно. Но один из литовцев — Альгас Свиклис, работавший в том же хозяйстве, сообщил мне, что где-то возле Утены достроил родителям дом за три с половиной тысячи рублей и еще столько же лежит у него на книжке.
Надо думать, и мечта моих теперешних хозяев тоже сбудется. Они действительно заслужили это.
Под вечер мы вышли из леса и большаком направились к дому. Иззябшие за день лица пылали, чесались, болели от малейшего прикосновения. Но я был доволен, так как знал, что после этого дня мне будет легче. А завтра я ухожу в тайгу на целую неделю. И администрация хозяйства, и заботливые мои хозяева всячески меня отговаривают, предлагают подождать. Но время не ждет. Не могу я сидеть здесь целую неделю. Никак не могу, хоть и боязно в такую стужу брести на лыжах за двадцать километров по нетронутой тайге к охотничьей заимке, куда поведут меня коренные сибиряки, испокон веков промышляющие охотой и знающие этот край как свои пять пальцев.
Солнце еще не село. Желто-багровый шар горит на горизонте, освещая поселок с его дымящимися трубами. Я думаю, что и много лет спустя сибирская зима будет оживать в моем воображении прежде всего через эти дымящиеся трубы, устремившие высоко в синее небо белые пряди дыма. Солнце еще не село. Горит над дальним хребтом, а на востоке выплывает луна. Желтая, полная, ничем не отличающаяся от солнца. Разве только беловатыми контурами своих морей и кратеров.
Хозяин осматривается, глядит на чистое, будто выметенное, небо и говорит:
— Завтра опять мороз будет.
А я не знаю — радоваться мне или нет, что увижу еще один день белого солнца.
Наконец я остался в заимке один. Виталий Слободчиков и Ангон Ахунов положили в рюкзаки еду, захватили ружья и, нагнувшись у низкой притолоки, выбрались во двор, Я смотрел в окошко, как они долго и тщательно прикрепляли к валенкам лыжи, затем, проваливаясь по колено в рыхлом снегу, спустились с холма к замерзшей речушке, где мы видели утром свежие следы северных оленей. Я провожал их взглядом, пока прибрежные лиственницы и густые кустарники не слились с двумя фигурками. Они вернутся лишь поздно вечером. Я обязался приготовить горячую еду, чтобы они могли подкрепиться и согреться, едва переступят порог избушки. Однако до вечера еще много времени, и я достаю из рюкзака папку с бумагой, придвигаю к окну небольшой, грубо отесанный, но прочно сбитый стол.
Впечатлений столько, что не знаю, с чего начать. О чем писать? Может быть, о том, как Зигмас Лобшайтис отвез меня в деревушку Прокопьево и познакомил с человеком, который спас, вытащил из лап смерти и самого Зигмаса, и его жену Стасе? Это было несколько лет назад, во время ледохода, когда Илим выворачивает с корнем столетние деревья. Человек не струсил. На утлой лодчонке добрался до утопающих, вытащил их из воды. Я видел этого человека. Обыкновенное, ничем не примечательное русское лицо. Возможно, читателю и была бы интересна эта история. Возможно, через нее удалось бы раскрыть еще одну черту, характерную для русских людей. Но я думаю, что на эту тему уже много писалось, и ничего нового я не скажу.
А что же новое я могу сказать? Чего наш читатель еще не слышал? О чем писать? Может быть, всех интересует трагедия, случившаяся в том же Прокопьеве поздней осенью прошлого года, когда медведь задрал двоих — отца и дочь — в их же собственном дворе? Это случилось семнадцатого октября, многие видели всё собственными глазами и рассказывали мне со всеми подробностями: и как медведь средь бела дня пришел ко двору, и как он, не обращая внимания на коров, направился к человеку, и как тот дал спрятаться в дом жене, а сам добежал под носом у медведя до сарая и хотел там запереться, и как медведь высадил дверь и одним ударом убил его, и как из избы выскочила дочь убитого и с голыми руками бросилась на медведя, и как зверь несколькими ударами в четырех местах сломал ей позвоночник. И как нес потом женщину в охапке, точно заслоняясь ее телом от преследователей, и как муж несчастной женщины долго не решался стрелять, и как в конце концов мужчины прикончили косматого разбойника.
Таких медведей называют шатунами, потому что в эту пору им положено спать, а они шатаются по тайге, видимо, потому, что у них глисты и они все время чувствуют голод. А какой сон голодному? Обо всем этом люди подробно рассказывали мне, и, наверно, можно было бы написать об этом, но я подумал, что медведь никогда не отличался нежным отношением к человеку, и ничего нового читатель не услышит.
И тогда мне захотелось написать о людях сибирской тайги, о вечной их борьбе с природой. О безжалостной, коварной тайге и о разуме человека, его воле, его умении приспособиться к невыносимым условиям и выйти победителем из этого поединка. Может быть, этот рассказ поможет читателю лучше узнать людей Сибири.
С Виталием Слободчиковым — коренным сибиряком — меня свел Зигмас Лобшайтис. Среднего роста, средних лет мужчина на первый взгляд показался мне мальчишкой из-за крупных веснушек, сплошь усеявших лицо, и рыжеватых, торчащих во все стороны вихрастых волос. Казалось, человек надкусил спелый помидор, обрызгался и не успел стереть капельки сока. Виталий долго раздумывал над моим предложением, отправиться в глубь тайги, но в конце концов согласился и сам предложил третьего спутника — башкирского татарина Ангона Ахунова, который уже несколько лет работает в этом же лесхозе. Ахунов оказался высоким парнем с твердым взглядом, кривоногий, словно родился на коне и всю жизнь не слезал с седла.