Страница 4 из 104
Снега очень много, но дорога гладкая, не занесенная снегом, хорошо укатана. Теперь даже в таких отдаленных уголках Сибири много техники. Обычно снег выпадает здесь в начале зимы. Мощные бульдозеры пробивают в нем как бы каналы, чистят, скребут дороги, и стоят они почти всю зиму чистые, годные для проезда.
Зимник — близкая дорога. Часто она лежит по рекам. С толстым, метровым льдом. Малые речки промерзают до дна, и лучшей дороги не найдешь. Лишь местами, где бьют незамерзающие родники, приходится делать объезд, так здесь нарастают ледяные горы, которые сибиряки называют «накипью». В самом деле, такая наледь напоминает котел с кипящей водой. Родник непрестанно подает из глубины воду, а мороз схватывает ее, и нарастает ледяная гора. Хуже на таких речных дорогах весной. Особенно по большим рекам. Мне рассказывали, что Ангара поглотила не одну машину со всеми грузами, а порой и с водителем. Весной, когда воды подтачивают лед, водители часто едут, приоткрыв дверцу кабины, чтобы успеть выскочить, если машина ухнет под лед. Но и это не всегда помогает.
Шофер высадил меня в Игирме, а Борис отправился дальше, в Нижне-Илимск, до которого по реке Илим еще около пятидесяти километров.
Игирма — молодой поселок. Новые избы из тесаных бревен. Просторные. Со светлыми окнами. И над каждой дымятся трубы. Люди греются. Спасаются от лютой сибирской стужи.
Пока я сидел в кабинете директора химлесхоза Александра Быкова, пока мы с ним познакомились да перекинулись несколькими словами, в сенях набралось много людей, и я услышал литовскую речь. Оказывается, весть о моем приезде уже успела облететь поселок.
— Хорошо, что вы заглянули ко мне. Мы уже готовились отправлять машину в Хребтовую — встречать вас, — сказал Быков.
Спустя несколько минут я был в доме рабочего-литовца Зигмаса Лобшайтиса.
Сюда пришли и другие литовцы, различными путями попавшие в этот край. О них я постараюсь рассказать в своих следующих письмах, когда лучше узнаю и самих людей и их жизнь. А теперь мы сидели за накрытым столом, и я видел, что люди заранее готовились к моему приезду. Об этом говорили заботливо приготовленные яства, нарядно одетые дети. Все это приятно волновало и в то же время стесняло, мне казалось, что я доставил людям лишние хлопоты.
Мы сидели за столом, когда кто-то постучал в дверь. Хозяин отворил и впустил почтальоншу. Подмигнув нам, он пригласил девушку к столу. Оказывается, она доставила телеграмму. Мою телеграмму, отправленную из Красноярска. Я сам же и расписался в получении. Теперь мне было ясно, почему прошлой ночью никто не ждал меня на утонувшей в сугробах станции Хребтовая. И запоздавшая телеграмма, и смущенное пожатие плеч почтальонши, и общий веселый смех откликнулись в моем сердце новой волной тепла, и я понял, что все трудности путешествия остались позади, понял, что эта телеграмма особенно порадовала хозяев, так как была вручена при мне, и я уже никак не мог бы заподозрить их в том, что они получили ее раньше, но не поехали в Хребтовую встречать меня. Запоздавшая телеграмма рассеяла взаимные сомнения.
— Лучше позже, чем никогда, — сказала почтальонша, как бы оправдываясь, но никто уже не сердился на почту.
Уже который день мои хозяева встают еще затемно, тихонько собираются и уходят на работу, а через час возвращаются домой. Нет работы. Так было и вчера, и позавчера, и позапозавчера. Это называется «актируемый день». Северные законы не позволяют людям работать, если мороз больше сорока пяти градусов. Нижне-Илимская метеостанция дает официальную справку о том, что такого-то и такого-то числа температура воздуха, допустим, пятьдесят градусов, и администрация хозяйства составляет акт, по которому рабочие не выходят на работу и им выплачивается за этот день половина зарплаты.
В эти дни печи топятся с раннего утра до позднего вечера. Только в полночь и в предрассветные часы не дымит труба нашей избы. Часто жар не остывает до самого утра. Подернутые серым пеплом угли все еще розовеют, искрятся. И все же под утро в комнате прохладно.
Каждое утро я выхожу во двор и не могу налюбоваться чудесными картинами. Наш дом стоит на высоком берегу Игирмы, откуда открывается вид на высящуюся в пятидесяти километрах вершину горы у Нижне-Илимска, на широкую и глубокую долину реки Илим, сжатой с обеих сторон отвесными скалами, кудрявым ковром бескрайней тайги.
Это в полдень. А по утрам все утопает в густой белесой мгле — и долина, и горы, и тайга. Глаз выхватывает из тумана только ближние сосны да лиственницы, на голые ветви которых надеты белые чехлы инея. Лиственница — единственное хвойное дерево, которое на зиму сбрасывает свои иголки. Однако больше всего меня в такое утро удивляет солнце. В первый раз я даже подумал, что это не солнце, а блеклый диск луны, который можно увидеть поутру у нас в Литве. Уже который день солнце встает в дымке, непохожее на себя. Оно белое, как молоко. Никакого ореола, никакого иного цвета, ни одного луча! Белое, как молоко, солнце. Белый диск, на который можешь сколько угодно смотреть, не щуря глаз. И только к полудню этот белый диск начинает превращаться в солнце. Сперва несмело, краснея, точно девушка, оно окрашивается нежным румянцем, а спустя полчаса играет всеми красками, горит, пылает и не дает на себя смотреть, заставляя жмуриться, отводить прочь любопытные глаза. И тогда снова открываются, освобождаются от туманной дымки далекие сибирские просторы.
И еще меня удивляют здешние собаки. У моего хозяина их две: Белка и ее двухмесячный сын Дозор. Собаки круглые сутки на дворе. Им не положено ни теплой конуры, ни охапки соломы. Белка, свернувшись клубком, лежит под дверью дома, прямо на утоптанном снегу, а щенок ютится где попало. Оба покрыты инеем, словно надели белые шубы. Собака — умное существо. Она понимает, что я гость и мне не пристало кричать на чужом дворе, а посему каждый раз проскакивает мимо моих ног в теплую кухню. И каждый раз ее выдворяют прочь.
— Впустишь раз-другой — и нет собаки, — с тягучим жемайтийским акцентом объясняет Зигмас Лобшайтис. — Жалко губить собаку — хороший помощник. Будет гонять по тайге соболя и белку, а отведает тепла — и кончено. Заболеет, и поминай как звали. Сибирская лайка не боится мороза. Круглый год живет под открытым небом.
Наконец сегодня утром термометр показал «всего» сорок пять градусов. Часа через два мороз еще немного ослабнет, и нечего рассчитывать, что этот день «актируют», спишут. Мои хозяева собрались на работу. Решил и я пойти вместе с ними. Зигмас Лобшайтис посмотрел на мои валенки и сказал:
— Обувай мои. Твои мы еще лечить попробуем.
Я уже рассказывал, как пытался в поезде исправить свои валенки, безжалостно колотя их молотком. Они чуть смягчились, но особенных результатов эта операция не дала. Зигмас тоже пытался что-то сделать: сунул их в горячую воду, хорошенько намочил, а потом натянул на специальную колодку. Валенки стали шире, но короче. Теперь палец больно упирался в носок.
— Этак сразу отморозишь палец. Обувай мои.
Долго уговаривать меня не требовалось. Я мигом натянул удобные хозяйские пимы на толстой подошве.
До лесного участка моих хозяев, где они работали в прошлом году и работают нынче, — два с половиной километра. Участок тянется вдоль дороги и поэтому легко доступен. Но стоит хоть на шаг свернуть с большака — снег выше колена. И лежит он рыхлый, нетронутый. Лишь кое-где бежит цепочка мышиных или беличьих следов. Со всех сторон долбят долотами бессменные лесные работники — дятлы. В абсолютной тишине их перестук, точно выстрелы, далеко-далеко разносится по тайге…
Лобшайтис и его жена Стасе (тоже родом из Жемайтии) прежде всего вырыли в снегу яму, положили туда корзину с провизией и засыпали снегом. Под снежным пологом не так быстро остынет суп и хлеб дольше не превратится, в ледышку. Лишь после этого они принялись за работу.
Сибирская сосна неохотно отдает человеку свой сок. Тяжелая работа у тех, кто собирает смолу. Я вижу, как Зигмас и Стасе подходят к высоченной сосне и специальными резцами, укрепленными на длинных черенках, срезают с дерева полосы коры. Иногда мне кажется, что люди мотыжат кору, которая большими кусками и мелкими крошками падает на белый снег.