Страница 101 из 104
Видя мою растерянность, воспитательница попыталась меня успокоить:
— Первое время со всеми ребятами так, потом привыкают.
Однако я решил посоветоваться с Селиндером.
— Ничего страшного, — говорит он, выслушав меня. — В постели ей действительно слишком жарко. Ведь в комнатах плюсовая температура. Вот Урчук и ищет бессознательно местечка похолодней. Мы, ненцы, не избалованы теплом.
Селиндер не кончил ни одного класса даже начальной школы, однако в его речи масса специальных терминов, международных слов, и, надо сказать, пользуется он ими правильно, употребляет именно там, где следует. Вот и сейчас он хочет произнести целую речь, но мне некогда, я спешу к своей подшефной.
Урчук застаю в школьном коридоре среди весело гомонящих ребятишек. Все они кажутся мне очень похожими друг на друга, но Урчук отличается от остальных — маленькая, слабая, она еще не привыкла к новой обстановке, глаза горят любопытством. Завидев меня, Урчук оставляет товарищей, подбегает, прижимает ко мне голову, и я глажу ее пушистые после мытья волосы. Глажу, как в первый раз, там, в тундре, в ее родном чуме.
Учительница хлопает в ладоши, зовет ребят в класс. Я иду вместе со всеми, сажусь в угол. Мне интересно наблюдать первые шаги Урчук на трудном пути учебы.
Ненецкие дети начинают учиться не с первого класса, а с приготовительного, который называется «нулевкой». Почти все они попадают в интернат с очень ограниченным запасом существительных. Это и понятно. Ребятишки не так уж много видели в одиноко разбросанных по тундре чумах: суровая природа, немногочисленная утварь, все те же олени, собаки, нарты, сети и все те же разговоры о повседневных делах и заботах. Очень многие имена существительные, которые известны другим детям с младенческих дней, ничего не говорят ненцам, остаются для них бессмысленным набором звуков. Поэтому уроки в нулевке превращаются в своеобразную демонстрацию различных вещей. Каждую букву здесь изучают с помощью наглядных пособий, и учитель приносит с собой всевозможные предметы домашнего обихода, не говоря уже об альбомах с рисунками и фотографиями.
Сегодня на учительском столе — чучело филина, поношенная фуфайка, потертый футляр от скрипки, желтый футбольный мяч. Сегодня ребята выучат несколько слов, которые начинаются на букву «ф». Сначала они все вместе, громким хором несколько раз повторяют по слогам названия предметов, а затем учительница вызывает учеников по одному. Маленькой Урчук никак не дается этот трудный звук — у нее все время выходит не «ф», а «в». Девочка старается, даже бусинки пота выступают у нее на лбу. Голос тоненький, похожий на мышиный писк… Учительница терпеливо объясняет, показывает ей, как сложить губы, как выдохнуть злополучное «ф». Наконец Урчук это удается, и учительница оставляет ее в покое. Моя маленькая подруга смотрит на меня сияющими от радости глазами.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
…Я сидел в кабинете начальника милиции Тазовского района. Начальник усталыми шагами измерил комнату от стены до стены, ненадолго задержался перед двумя девицами, сидящими на широкой лавке, хотел было что-то сказать или спросить, но лишь вздохнул и снова уселся за стол. Я видел, как одна из подружек подтолкнула другую локтем, видел, как они переглянулись и в глазах у них запрыгали веселые чертики. Я все видел, и мне было жаль начальника милиции. Жаль тщетных усилий пожилого человека. Но, по-видимому, сам он думал иначе, потому и начал весь разговор сначала:
— Я спрашиваю: неужто вы среднюю школу кончили только для того, чтобы заниматься таким нехорошим делом?
— Образование у нас обязательное. Закон такой, товарищ начальник, — ответила черноглазая и сокрушенно вздохнула, как будто во всех грехах виноват закон о всеобуче.
— Как же вы дальше жить будете?
— На то начальство есть. Пусть начальство и думает, как нам жить, — ответила черноглазая, и подружки снова переглянулись. И снова я увидел скачущих чертиков в их глазах, словно все здесь происходящее было не более чем забавной игрой.
— Идите, — сказал начальник.
Девицы — точь-в-точь средневековые благородные дамы — отвесили по реверансу и выкатились за дверь. Из коридора донеслось их веселое фырканье.
— Что делать? — развел руками начальник, и я не понял: то ли он размышляет вслух, то ли спрашивает совета. — Что делать? Тунеядки. Их сюда перевоспитываться прислали, а они ведут себя по-старому. Куда мне их выслать? Разве что в какую-нибудь Антипаюту.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Я сижу на уроке, вижу радость моей маленькой приятельницы и думаю: сколько злокачественных язв накопилось у человечества за всю историю эксплуататорского общества, какое постыдное наследство мы от него получили… И еще я думаю: люди не рождаются плохими, такими они становятся. Вот я в Антипаюте, той самой Антипаюте, куда начальник милиции собирался выслать веселых девиц. Я сижу в углу класса, вижу несколько десятков пар любознательных детских глаз, вижу чистую радость на лице Урчук, радость, разбуженную первой, пускай еще не вполне осознанной искоркой творчества, и думаю, что в жизни каждого человека основное — труд. И главным должно быть не то, каким трудом ты занят, а насколько общество замечает и ценит твои усилия. Ведь для радости надо так немного: погладили Урчук по головке в школе, оценили ее старания, и вот уже девочка будет весь день в приподнятом настроении. Я замечал, что мы (все или почти все) не так уж щедро сеем эту радость вокруг себя, среди близких нам людей, нередко проходим мимо их стараний, равнодушно зажмурившись. Где-то когда-то вот так же прошел кто-то и мимо тех девушек, а кто-то посеял в их душах зло, выбрав такое время, когда легко взрастают все семена — и добрые и злые.
Потом мы с Урчук отправляемся обедать, и я вижу, как много нового узнала она за эти дни: аккуратно завязывает фартук, правильно держит ложку, хоть суп и стекает с нее обратно в тарелку, берет хлеб кончиками пальцев, вот только все еще носом шмыгает, и воспитательница напоминает о платочке, забытом в кармане куртки. Но ест Урчук без аппетита. Похоже, перед ней не ароматный суп, а какое-то противное лекарство, — зажмурясь, отправляет его в рот и еще долго не решается проглотить. Вспомнив совет Михаила, я прошу воспитательницу отпустить Урчук погулять со мной.
— Сейчас я сдам свою смену, и, думаю, вы сможете идти, — говорит она.
Подобная «сдача смены» кажется мне весьма странной: новая воспитательница тщательно пересчитывает детей. К чему эта формальность?
— Нет, — объясняет воспитательница, — мы отвечаем за каждого ребенка. А дети разные. Один чувствует себя здесь как рыба в воде, а другого тоска по дому и родным гонит в тундру. Никому не сказавшись, такой малыш иногда бросает все и дает тягу. Всякое бывало с беглецами: кого тут же ловили, кого настигали только на второй, на третий день за несколько десятков километров. А один побег закончился трагически. Никто не заметил с вечера, что исчезла десятилетняя девочка, хватились только на следующее утро. Был конец мая, но тундра в эту пору еще лежит под снегом, по ночам морозы. Беглянку нашли в пятидесяти километрах, замерзшей насмерть. Воспитательницу судили. Вот с того раза мы и пересчитываем ребят, принимая смену.
Я покрепче сжимаю в варежке руку Урчук, словно опасаясь, что девочка каким-то чудом исчезнет, испарится. По снежной целине направляемся туда, где возле добротного деревянного дома приютился крытый шкурами чум. Урчук показывает на него, спрашивает:
— Туда?
— Туда, — говорю я и замечаю, как загораются глаза моей приятельницы.
Она о чем-то рассказывает, лепечет, но я ничего не могу понять: по-русски лишь несколько слов, все остальное — по-ненецки.
В одном месте наш путь пересекает цепочка отпечатанных на снегу крестиков. Урчук, нагнувшись, рассматривает их и снова щебечет что-то на родном языке, размахивая руками. Очевидно, уверяет меня, что можно поймать белых куропаток — вот следы! Только жаль, не из чего силки связать. Она оглядывается по сторонам и все время ойкает: ой, какая жалость! Ой, поймала бы их, да не из чего петли сделать!.. Не знаю, сколько бы она там простояла, если бы я ее не увел.