Страница 21 из 107
Снова встречаются их пальцы и сплетаются, словно корни ольхи.
— Послушай, Тересе, я жду, когда мы… Сама знаешь, Тересе, — говорит Андрюс, не поднимая головы, все еще лежа на спине. — А то какая у нас жизнь? Не жизнь это…
Тересе кончиком языка проводит по спекшимся губам. Но и язык сухой.
— Мы с тобой каждый день…
Пальцы Андрюса что жар из печки.
— Приходит ночь, и тебя нет.
Жар из пальцев Андрюса вдруг хлынул в руку Тересе, и вот он уже у нее в груди.
Андрюс приподнимается на локте, поворачивается лицом к Тересе и смотрит на девушку странно сверкающими глазами. Потом медленно наклоняется, он все ближе, Тересе слышит, как он тяжело дышит, чувствует на своем лице шершавые губы, и ее обнаженные руки обхватывают крепкую шею Андрюса, словно ржаной сноп.
— Андрюс…
— Тересе…
В этих негромких мучительных словах все — любовь, преданность, желание забыться, убежать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Осенью работ поубавится, тогда и свадьбу сыграем. А вот в костел твоя мамаша меня не затащит!
Тересе одергивает платье и, подогнув ноги, ложится на бок. Расчесывая пальцами густые волосы Андрюса, разделяет слипшиеся от пота прядки.
— Как ты скажешь, Андрюс.
— Я — так!
— Кликнешь, я все брошу и прибегу.
— Кликну, Тересе. Вот погуляем тогда, мочи нет.
— Валюкене туфли продает. Лакированные, с ремешком да пряжкой. Сала просит.
— Отрежь от куска. Валюкене спекулянтка, но туфли возьми.
— Пять кило сала…
— Пять? Может, за четыре отдаст…
Андрюс садится, обхватив руками колени. Его глаза с жадностью впиваются в ржаное поле, и он внезапно все забывает, — и ее, Тересе, лежащую рядом, и свои слова о женитьбе. Все исчезло, растаяло, как туман на ветру, и осталась рожь, главная и единственная забота. Андрюс глубоко дышит, широко открыв рот, втягивает в легкие крепкий, густой ржаной дух, такой живительный и сытный, что невидимые руки поднимают Андрюса с земли и ставят на ноги.
Лучи солнца, нечаянно пробившись сквозь густую листву ивы, освещают лицо Тересе. Она прикрывает глаза рукой и сквозь дрожащие ресницы видит, как Андрюс сует под мышку косу и плюет на оселок. Дзир-дзар! Дзир-дзар! — звук дребезжащий, как будто бьют по треснувшему чугуну, — в ушах гудит.
Шаги Андрюса затихают.
«Хватит валяться, хватит», — стучит кровь в висках. Понежить бы еще усталые руки и спину! Но шагов Андрюса не слышно, ушел.
Тересе встает и, подняв с земли платок, торопливо бежит по колкой стерне.
Аксомайтис сидит на крыльце амбара, в тени, и лупит молотком по снарядной гильзе, зажатой меж колен. Дужка от старого ведра прыгает в руке, еле удержишь.
— Что это вы делаете, папа? — спрашивает Болюс.
— Не суй нос, а то оттяпаю.
Аксомайтис отмеривает пядь от конца прута, сгибает большой палец до костяшки указательного, подняв, примеривает на глаз и снова принимается лупить — уже острым концом молотка.
— Дужку испортите, — говорит сын.
Зимой отец вытесал поленце, обстругал со всех сторон, натянул на него дужку от старого ведра, и ребенок, привязав веревкой к башмаку эту «рельсу», катался по обледенелой тропе от избы до хлева; потом даже на замерзшем болотце пробовал. Сколько раз падал, ушибался, но было весело! На что теперь отцу дужка?
— Вы бы лучше мне новый конек сделали…
— Куплю.
— А если не купите?
— Башмаки обещал, разве не купил?
— То башмаки.
— Куплю все, что надо.
— Мне очень надо, папа, — канючит Болюс.
— Сбегай посмотри, где корова.
Мальчик убегает.
Аксомайтис улыбается, провожая взглядом сына, но улыбка эта короткая и тревожная. Он переламывает дужку, длинный конец швыряет на крыльцо, а короткий разглядывает, вертит в руках. «Дурак ты, Казис, — говорит он себе. — Как будто это поможет? — Помолчав, он стукает молотком по дужке и добавляет: — Спору нет, если в дверь…»
В среду постучали в окно. Была ночь, и Аксомайтисов разбудило негромкое постукивание по стеклу. Казис первым поднял голову и прислушался.
— Магде, — потрогал он жену.
— Я не сплю. Слышу.
Казис почувствовал, как задрожало жаркое тело жены, и, выбравшись из кровати, босиком зашлепал по комнате. Осторожно приподнял краешек дерюжки, посмотрел во двор. У высоких ив маячила тень. Другая тень двигалась у забора. Под окном человека не было видно, какое-то время стояла тишина. Вдруг за стеклом появилась белая рука, и Аксомайтис, вздрогнув, отпрянул. Снова раздался стук.
— Что делать? — прошептал он; то ли у жены спрашивал, то ли у самого себя. — Что делать-то?
— Боже мой, боже!.. — стонала Магде.
— За последней коровой пришли! Мало им телки? Все заберут, живьем нас съедят…
«За то, что перед большевиками выслуживаешься, — сказали они тогда и объяснили: — За то, что помогал Маркаускасов увозить…» А теперь?.. Кто знает, за что теперь.
— Папа, я боюсь, — прошептал Болюс, а Петруте юркнула в кровать к матери. В колыбели заплакал маленький Антанелис.
Казис в бессилье сжимал тяжелые кулаки. Все тело как бы налилось свинцом.
— Боже ты мой… Казимерас, — лепетала жена, обняв девочку.
Аксомайтис натянул штаны, взял в руки деревянные башмаки.
— Будь что будет, дверь не открывай!
— А ты?
— Я бегу. Не могу я!.. Закроешь окно.
Он ушел в боковую комнатушку. Окно в палисадник было не заслонено. Посмотрел в него, отцепил крючки, бесшумно открыл обе створки и, перешагнув подоконник, сполз на грядки. Босые ноги почувствовали прохладу росы на цветах. Полежал за кустом пионов, прислушался. Кругом была тишина. В воздухе витал запах пионов, острый и хмельной. С чистого неба поверх яблонь глядел стертый диск месяца, где-то в кустах засвиристела ранняя пташка. За избой громыхнуло окно.
Аксомайтис перебрался через низкую изгородь и бросился между яблонями. Бежал, нагнувшись, трусливо оглядываясь, словно вор. В одной руке башмак, в другой — второй. «А если они дверь будут ломать?!» — подумал уже у ольшаника и остановился как вкопанный. Замерло сердце, застыло, а потом так трепыхнулось, что, казалось, выпрыгнет из груди. Казис смотрел издали на смутные очертания своего хутора, и его охватил ужас. Не за себя — за жену и детей. И слушал, не закричит ли кто… жена или дети. Всем телом подавшись в сторону хутора, с башмаками в руках, он слушал не только ушами — и широко открытым ртом, и расширенными глазами, — готов был каждую минуту броситься назад. Но там, на хуторе, только пес лаял. Нет, нет, ему нельзя возвращаться. Он должен что-то сделать. Ведь решился же на что-то, убегая из дому. Никак он не мог вспомнить, решил что-нибудь или нет, когда прыгал из окна. Искать помощи в деревне, будить мужиков? Но пойдет ли кто на них с голыми руками?.. С палкой против их винтовок? О, если б случились народные защитники! Но они сейчас в городке, а до городка — десять километров.
У Аксомайтиса заныла правая нога, — видно, напоролся на ветку. Он надел башмак. И тогда у него мелькнула мысль — он ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Забрался поглубже в кусты и изо всей мочи закричал:
— Разбойники напали! Разбойники! Спасите, люди добрые!
Пронзительный голос Аксомайтиса разорвал ночную тишину, несся над полями словно удары по рельсу.
— Люди добрые, разбойники!
Проснулись собаки в деревне, залаяли на всех концах, завыли. Но Казис оцепенел от новой мысли. А если они побегут на голос и сцапают его? Его крик словно пальцем показывает, где он. Нет, он не может тут стоять. А куда уйдешь, куда убежишь со своей земли?
Аксомайтис забрался поглубже в ольшаник. Темно в чаще, не найдут. А если наткнутся нечаянно?
Забрался на березу, высокую, густую, и почувствовал себя в безопасности. До зари сам черт его не отыщет, а при свете они гулять не любят.