Страница 101 из 107
— Он работал… — Отец часто моргает, не находит ответа.
— Заработал и спустил. Как всегда! — рубит сплеча Вацис. — Разве что черствую буханку привозил.
— Он — мой сын… — Отец оглядывается — в поисках помощи или испугавшись, что услышат посторонние.
— Хм! — хмыкает Вацис и снова расплывается в улыбке. — А Полина — сноха?
— Сноха! И внук Марюс.
— Хм…
Мать не знает, чью сторону держать. Такой уж день сегодня, лучше бы всем помолчать. Дух Стяпонаса не выветрился из избы, а они уже судят.
— Хватит! — властно поднимает она голову. — Совсем уж, отец… И ты, Вацис… Кончили!
Шаруне словно привязали к забору — не может ни шагу ступить (убежать бы в свою комнатку и закрыться на крючок), ни слова сказать (крикнуть бы: «Не по-братски это, Вацис!»).
— Не говори так, Вацис… — тихо-тихо просит отец.
— Я правду говорю, — Вацис стоит на своем; он вообще никогда не уступает.
— Кончили! — повторяет мать и мягко предлагает: — Может, покушаешь, Вацис?
— Поеду, некогда мне.
— Все мотаешься да мотаешься.
— А кто за тебя смотается? Шифер для крыши обещали. И доски заказал, пригонят целую машину. Все нужно.
Отец, смягчившись, подходит поближе.
— Нужно, — соглашается он.
— Колхоз ведь не даст. В поселок, мол, перебирайся! Ищите дураков! Такое место бросить и перебраться поближе к дорожной пыли?
Желчно рассмеявшись, Вацис потирает ладони, бросает взгляд на белое солнце за вершиной клена и, кажется, только теперь замечает Шаруне. Улыбается свысока и, потоптавшись, говорит:
— Послушай-ка, Шаруне, ты перебирайся в большую комнату. Отец может на гумне спать, как спал, полезно… для здоровья. Верно, папенька?
Шаруне, ничего не понимая, смотрит на него, и Вацис объясняет:
— Большая комната теперь пустует, а тебе же все равно.
— А что с маленькой? — любопытствует Шаруне.
Вацис снова потирает ладони.
— Завтра отдыхающие приезжают.
— Кто? — таращит глаза мать.
— Отдыхающие. Муж с женой. Сегодня столковались, им тут нравится.
— Им тут нравится? — Мать никак не может понять Вациса. — Почему именно тут? — Она обводит взглядом двор и, наконец поняв, что к чему, твердо бросает: — Нет! Чужих под свою крышу не пущу!
— Да ведь не за спасибо, маменька! — скороговоркой объясняет Вацис. — И за комнату заплатят, и молоко покупать будут, всякую овощ. Петушки подросли, тоже сгодятся. Ты только подсчитай, маменька!
Но мать не желает подсчитывать. Подумать страшно: и у плиты и в сенях чужие. Нет уж… А как же с Полиной? Ну, Полина — это же… отец только что сказал — это же сноха!
— Хм! — хмыкает Вацис. — Привыкнешь, маменька. Придется привыкнуть, и привыкнешь.
— Мать правду говорит, — подхватывает отец. — Всю жизнь без чужих прожили. А если кого и пускали ночевать, то не за рубль. И кормили как гостя.
— Хм, наверно… Я вот что придумал, папенька: сделаем ремонт, на чердаке еще комнатки две оборудуем… Койки поставим… Ну, хоть по три в каждой комнатке…
— Общежитие устроить собираешься?..
— Хм, некогда мне, спешу!.. — улыбается Вацис и наконец добавляет — твердо, хозяйским тоном: — Так вот, ты, Шаруне, очистишь комнатку, а ты, маменька, приберешь. Завтра я их привезу. Пока!
Нырнув в автомобиль, захлопывает дверцу и, сделав круг по двору, исчезает за воротами.
Долго витает в воздухе запах бензиновой гари, не спеша расползается голубоватый дымок, уныло чернеет помятая шинами трава.
— Тьфу! — обретя дар речи наконец, сплевывает мать. — Чего стоишь столбом, отец! Совсем уж… А Шаруне тоже!.. Когда не надо, готова всем глотку перегрызть, а теперь как воды в рот набрала. Тьфу!
Все стоят, не поднимая друг на друга глаз, словно только что сообща совершили преступление.
— Тьфу! — мать сплевывает в третий раз и уходит в избу.
Отец подходит к Шаруне, вроде хочет ей что-то сказать, но только вздыхает и, шаркая сапогами, бредет в сад, низко опустив голову. Костлявая спина с торчащими лопатками сутулее обычного. Шаруне понимает — она должна найти ласковое слово для отца, побыть с ним, не оставлять его одного. Но она стоит не двигаясь и с ужасом чувствует, как ее покрывает холодная ледяная корка. Не первый день растет, затвердевает эта корка равнодушия ко всему на свете, все меньше в Шаруне тепла, от которого бы растаял лед.
Далеко в поле гудит комбайн. По дороге с рычаньем ползет трактор.
Воскресенье называется…
— Салют, киса!
Шаруне резко оборачивается. Рядом стоят два парня — нахалы с того берега. Парень с цепочкой на шее бренчит на гитаре, а другой, в сомбреро, галантно кланяется, приложив руку к сердцу.
— Мы давно собирались взять приступом твой замок, принцесса. Все не отваживались. Мы думали, его стережет девятиглавый змий, и как только мы подойдем…
Шаруне сердито отворачивается; опять они со своими глупостями!..
— Чего вам?
— Ты сердишься? Мы нанесли тебе оскорбление тогда, не так ли? Падаем на колени и слезно просим — одари нас улыбкой, принцесса.
Шаруне изображает ухмылку.
— Пленительно! Еще разочек…
— Надоело, — Шаруне поворачивает к крыльцу. — Чего вам надо?
— Прекрасная принцесса, нам нужен… Мы не смеем произнести это слово…
Снова бренчат струны, а парень с цепочкой торжественно заявляет:
— Нам нужен лук!
На этот раз Шаруне от души смеется.
— Лук?!
— Всего лишь лук… — униженно говорит парень в сомбреро. — Мы готовим пир, будем жарить шашлыки. Но без лука какой шашлык?
Шаруне заходит в палисадник, где по соседству с георгинами мать сунула и несколько головок луку. Вырывает молодые луковки вместе с перьями.
— Принцесса, мы приглашаем вас к нам.
— А вам не надоело?
Парни, по-видимому, давно не встречали такой несговорчивой девушки. Они растерянны.
— Пробьет час — зеленый лес и озеро запахнут шашлыками! — восклицает парень в сомбреро, а гитарист затягивает:
— До свидания, раскрасавица! — кричат они с луговины, и Шаруне бросает в дрожь — вот бы догнать их, этих разбитных парней, дурачиться с ними целый день, хохотать и веселиться на том берегу, а в сумерках сесть к костру и затянуть песню…
— О-хо-хо! Мы тебя ночью похитим! Где ты спишь? Которое твое окно?
«Правда, где я сплю? — горько думает Шаруне: у меня нет здесь своего окна. «Очисти комнатку…» Этими словами Вацис наглухо заколотил мое окошко».
Шаруне стоит перед дверью комнатки, не смея открыть ее. Уже много лет подряд это ее летнее убежище, безмятежное, полное запахов детства, аромата садовых цветов на столике у окна. Странное дело, пожив здесь, в этом уютном спокойствии, она принималась тосковать по большому и шумному миру — по бойкой трепотне, шипенью кофейных автоматов, постоянной спешке и желанию забыться. Но пробегал месяц-другой, и Шаруне вдруг начинало недоставать этого укромного убежища; в пятницу она втискивалась в автобус и, стоя на одной ноге, катила за девяносто километров на поиски того, что давно утрачено. Находила или нет, по каждый раз возвращалась с родного хутора с малой толикой богатства, которого не взвесишь и не измеришь. Что же она возьмет с собой в дорогу сейчас? Затоскует ли теперь хоть когда-нибудь по родному дому? «Очисти комнатку…»
Вот кровать, на которой провалялась все утро, но Шаруне больше на нее не ляжет. Даже стул отодвигает в сторону и потерянно окидывает взглядом каждый предмет, пока не замечает в углу клетчатую дорожную сумку.
— Что тебе в голову взбрело? — через полчаса спрашивает с порога мать.
Шаруне стоит перед зеркалом и молчит, даже не обернется. Подкрасив губы, берет большую и легкую сумку.
— Уезжаешь? Вот те здрасте!..
Шаруне не собирается ничего объяснять, только спрашивает: