Страница 26 из 39
После того как моя сила сработала криво и отправила Эвера в еще неизвестный мне другой мир, я часто размышляла обо всем этом. Нет, не о том, что могло произойти, – хотя несколько древних фолиантов о волшебниках я проштудировала, не найдя там, впрочем, ничего умного. И нет, не о том, можно ли что-то исправить, – эта мысль просто меня не посетила, все казалось железным и безнадежным: Эвера нет, нет, нет из-за меня. Уже тогда я использовала слово, от которого не отказываюсь и сейчас, видя Эвера снова живым, – убийство. Не церемонилась с собой в деталях, проклинала себя последними словами и за поступок, и за последовавшую за ним трусливую ложь. Но в основном меня занимало не это, осмыслить я пыталась другое.
Почему вообще я набросилась?
Я не любила никого из «детей героев» и не была добросердечной настолько, чтобы их жизни стоили для меня дороже жизни Эвера. Да я вообще не была добросердечной, эй, я та самая девочка, которая почти не расстроилась, когда ее ставшая тираном мать прыгнула со скалы из-за проигранной войны. Я не боялась за себя – вряд ли Эвер, что бы им ни руководило, стал на меня нападать. Он был испуган. Расстроен. Он был, в конце концов, явно измучен, весь в крови, и не только чужой. Я не… злилась. Или все-таки злилась? Злилась, потому что мой мир разом рухнул, злилась, думая, будто Эвера постигла судьба мамы, злилась, в глубине души догадываясь: нет, нет, это не так, беда не здесь, и она куда сложнее. Да, скорее всего, я злилась, и мое решение просто обездвижить Эвера слишком быстро превратилось в безумие, которым я не управляла.
Безумие, которым я не управляла… Не с этого ли все начинается? Ну, у других волшебников?
Может, эта мысль и опустошила меня дальше: уже когда я всем соврала, когда мы с Лином зажили дальше, разделенные невидимой стеной. Я ведь заболела, страшно, точнее, подверглась ломке – как и все волшебники, теряющие гасителей. Оказалось, к ним привыкаешь. И эта зависимость намного сильнее и опаснее, чем, например, от большинства зелий. Привыкает не только твой разум, тело тоже. Даже если гаситель и волшебник редко касаются друг друга, как мы с Эвером, сам… воздух между вами становится немного другим. Ваши клетки становятся похожими. Ваша кровь. Ты зависишь от всего этого куда сильнее, чем он. И конечно, когда все это вырывают у тебя с мясом, ты на некоторое время падаешь в полную боли тьму.
Кошмарная неделя для меня переросла в месяц, в два, в три, в пять. Я плохо ела, плохо училась, плохо говорила, а моя сила срабатывала на ком попало. Ко мне больше не заходили без стука. От меня шарахались, когда я шла по коридорам или саду. Мои цветы почти все могли увянуть – я забыла о них, – но не увяли, потому что помнил папа. Потом появился Скорфус и починил меня своей странной магией и дурным юмором. Но я знала: следы ломки, как и ее причина, все еще там. Где-то у меня внутри.
– Что-то может быть не так… – повторяет Скорфус. Он выглядит задумчивым.
Я, вздохнув, начинаю расправлять смятый подол туники.
– Эвер был… есть… правда славный. Он никогда никого не убивал. Он никогда даже ни с кем не дрался, хотя в последние месяцы перед тем, что случилось, ему было…
– Терпила, – презрительно бросает Скорфус очередное слово, которого я не знаю. Прежде чем соображаю, я пихаю его в бок, и он грохается на пол. – Ауч!
Я и сама понимаю, что сделала это зря: Скорфус всегда приземляется удачно, да и падать ему низко. Но изображая оскорбленную невинность, он сердито фыркает. Я закрываю руками лицо.
– Знаешь, – судя по приглушенному стуку, он запрыгнул обратно, – не доверяй я тебе, я бы решил, что твой покойный братец был прав. Ну… что это правда ты их убила. Их всех.
Я впиваюсь ногтями в кожу, яростно мотаю головой, только бы отряхнуться от слов. Не потому, что они обидны, нет, я вполне их заслужила. Из-за другого. Порой, особенно поначалу, у меня и у самой возникала такая версия. Что, если на несколько минут я правда спятила и, увидев, как окружили Эвера, перебила его обидчиков? А потом он попытался вразумить меня, и я…
– Прости, – вдруг слышу я. В мои руки быстро тычется теплый нос. – Ну, человечица, прости, я это просто к тому, что ты очень вспыльчивая. Просто ужасно.
– Просто ужасно, – повторяю я и хрипло смеюсь. – Сама знаю. Я работаю над этим.
То, в каком виде придворные сейчас знают мою историю, – чушь, которую наболтала малявка, ничего не соображавшая от шока, зато боявшаяся, что от нее отвернется семья. Якобы Эвер хотел сбежать, а я пришла, когда его уже не было, и вообще ничего не знаю ни о нем, ни об этих смертях. Почему я решила сказать про побег? Мне казалось, что в последнее время мой гаситель грустит. Нет, он ничего мне не говорил, не просил, не звал меня с собой. Нет, я ему не помогала. И нет, я совсем не злюсь, потому что понимаю, каково жить в чужом государстве, даже если тебя любит король. Я справлюсь сама. Справлюсь. Меня тогда больше жалели, чем подозревали, – ну, почти все, кроме брата. Знаю, сейчас будет куда сложнее. Зато я не одна.
Скорфус вчера поступил более чем разумно, пусть и решил все за меня. Он не позвал стражу, опасаясь, что объяснения затянутся, он сыграл по-крупному: сразу вломился к отцу. Я чуть не умерла, когда мой заспанный, перепуганный папочка, едва нацепив свой золоченый мускульный торакс поверх ночной сорочки и схватив секиру, сбежал по лестнице и ринулся к нам. Он застыл перед Эвером. Больше всего на свете я в тот миг боялась, что его хватит удар. А еще тот миг в который раз убедил меня в очевидном: папа слишком хорошо меня знал. Он не воскликнул: «Так он вернулся?!», не выплюнул: «Беглецов я назад не принимаю», не отшатнулся с испуганным воплем: «Убийца!» Он медленно перевел глаза с Эвера на меня, снова на Эвера, снова на меня и хрипло спросил:
– Что ты натворила?
Возможно, он заметил отекшую руку Эвера; возможно – слабые следы кошачьих когтей на голых участках его кожи; возможно, что-то заподозрил по рваной одежде, например узнал вышивку на вороте, которую видел четыре года назад и которую физальские мастера никогда не повторяли. Я бросилась к нему. Заревела. И снова начала лгать, но уже иначе, намного ближе к правде. Как итог, теперь папа знал, что я сделала. И во многом от него зависело, узнает ли кто-то еще.
Скорфус только успевает снова устроиться на тумбе и обернуть хвостом лапы, когда солнце заливает ярким золотом уже все лицо Эвера. Этого он не выдерживает: брови сдвигаются, меж ними пролегает морщина, рот кривится – а потом ресницы снова недовольно дрожат.
– Спокойно, – шикает на меня Скорфус, но я вижу: его собственный хвост уже сжимается вокруг лап, точно он пытается стреножить сам себя. – Та-ак! Доброе утро, звездный свет!
Последнее он бросает уже Эверу, расплываясь в своей традиционной улыбке – широкой, демонстрирующей все четыре клыка. Я едва замечаю это, сразу падаю в бирюзу приоткрывшихся, а в следующий миг распахнувшихся глаз. Быстро подаюсь ближе. Хватаю Эвера за плечи, прежде чем он повторил бы мою недавнюю выходку – смахнул бы Скорфуса на пол, словно предмет, выбивающийся из обстановки. Впрочем, это обнадеживает. Раз предмет для Эвера посторонний, значит, он помнит, как комната выглядеть должна.
– Тсс, – шиплю я, поймав его заметавшийся взгляд. – Эвер… Эвер, это я.
Несколько секунд он глядит на меня, оцепенев, а потом открывает рот. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает;
Эвер облизывает их и морщится: сухие, обветренные. Наверняка он хочет пить. Я скорее хватаю с пола предусмотрительно приготовленный кувшин с водой. Немного боюсь, что мне бросят его в голову, но все-таки протягиваю со словами:
– Да, да, я понимаю, все плохо. И непонятно. Но пожалуйста, давай поговорим, если ты можешь.
Он не перестает рассматривать меня, и постепенно происходит то, что я запомнила с детства, – его взгляд замедляется. Эвер делает глубокий, долгий вдох, покорно берет кувшин, пробует присесть и откидывает со лба волосы. Они не отросли, запоздало подмечаю я. Как и ногти, и щетина на подбородке, вообще ничего нет. Его тело было словно… мумифицировано, или как там называют свои похоронные практики игаптяне. От этого осознания жутко, оно делает еще неоспоримее факт моего преступления. Лучше в этих мыслях не задерживаться.