Страница 44 из 53
Эта не слишком обдуманная и корректная реплика принадлежала Старому Тому, давнему приятелю Тоуда по пирушкам в «Шляпе и Башмаке». Такие слова, разумеется, были поддержаны одобрительными возгласами, которые, как мы прекрасно знаем, пьянили Тоуда сильнее, чем самый крепкий эль, подававшийся посетителям таверны.
— Свиньи и негодяи — вот они кто! — завопил Тоуд, не нуждавшийся больше ни в каких одобрениях. — Скоты душой и телом, думающие только о том, как нагнать на людей страху своими ружьями и дубинами.
— Мистер Тоуд, — перебил оратора комиссар полиции, который не мог не признаться себе в том, что попытка избежать неприятностей привлечением Тоуда на сторону блюстителей порядка потерпела полнейшую неудачу. — Мистер Тоуд, я вынужден немедленно вас арестовать…
— Слушайте все! Вы слышите голос самой коррупции! — воззвал Тоуд, в безумном порыве решивший полюбоваться собой, сколько удастся. — Слушайте того, кто пытается при помощи стражей порядка, подчиненных ему по службе, защитить тех, кто присвоил себе общественные земли!
Крики, встретившие это заявление, заглушили все вокруг. С одной стороны моста раздавались вопли праведного гнева, с другой — рев ярости и злобы. Обе толпы двинулись на мост и так сдавили полицейское охранение, что руки констеблей, потянувшиеся к Тоуду, чтобы стащить его с перил, бессильно опустились.
— Но, друзья мои, — патетически завывал Тоуд, — их темницы не подавят нас, ибо свобода она и есть свобода, а их кандалы не смогут остановить нас, ибо свободная воля не ведает ограничений!
— Свобода! Воля! Избавление от гнета и произвола! — слышалось с одной стороны на фоне глухого, угрожающего ропота с другой.
Уловив общее настроение, Тоуд повел еще более дерзкую речь:
— Ружья, защищающие трусость, не остановят нас, ибо нельзя срубить вечное дерево свободы. Даже сама смерть не сможет отнять у нас мечту о свободной стране!
— Ура! Да здравствует мистер Тоуд!
Этот последний возглас, пусть не столь громогласный, как многие другие, но все же достаточно звучный, чтобы быть услышанным почти всеми присутствующими, был издан не кем иным, как Кротом. Он был так потрясен дерзким красноречием друга, что вслед за ним потерял всякое чувство осторожности и пиетет перед стражами закона.
Это неожиданное проявление поддержки мятежного Тоуда со стороны того, кого комиссар полиции не без оснований считал вполне законопослушным гражданином, переполнило чашу терпения полицейского начальника. Совершив одну ошибку и показательно не арестовав Тоуда, когда это следовало сделать, а затем усугубив ошибку позволением этому несносному животному и опаснейшему рецидивисту выступить прилюдно и раззадорить своих сподвижников, комиссар полиции решил устроить показательный арест как нельзя лучше подходящего для этой цели Крота, а для большего эффекта — и его Племянника, Барсука с Внуком, и, разумеется, Мастера Тоуда.
Сам же Тоуд, которого время от времени бросала в дрожь трусость и желание спасти собственную шкуру, не мог терпеть несправедливости по отношению к тем, кого он любил едва ли не больше, чем себя самого, — к его друзьям по Берегам Реки и Ивовым Рощам. Арестовать его самого — пожалуйста, если вам так это надо, но трогать друзей не должен никто!
Тоуд обернулся и величественным жестом указал лапой поверх голов констеблей в сторону главного холма Латберийских угодий. Его вершина, поросшая вереском, пылала под лучами солнца пурпурным пламенем, ни дать ни взять — воплощение маяка свободы и надежды!
— Смотрите все! — заливался Тоуд. — Моего верного друга Крота хотят лишить права видеть этот пейзаж свободы, хотят навеки заточить в подземелье, как будто мало им, что его, несчастного, уже изгнали из родного дома в Кротовом тупике! Смотрите, как они подсылают своих шакалов схватить племянника отважного Крота и внука Барсука, которым суждено теперь расти и стареть в подвалах городского Замка!
— Позор констеблям!
— Долой егерей!
— Сбросить их в реку!
Тоуд взмахнул лапой, уверенный, как искусный римский оратор, что одного его жеста хватит, чтобы успокоить аудиторию. И толпа действительно стихла. Да, если и суждено было Тоуду пережить миг триумфа, стать на какое-то время похожим на статую Тоуда-императора, изваянную его кузиной мадам Флорентиной д'Альбер-Шапелль и стоявшую (до недавних пор) на въезде в усадьбу Тоуд-Холл, то этот миг настал.
Крики стихли. Замерли уже занесенные кулаки и оружие. Молчали все — и друзья, и противники. Все ждали, что скажет Тоуд. И Тоуд говорил:
— Более того, им зачем-то понадобилось хватать дорогого мне Мастера Тоуда, мою надежду и опору, которого они собираются заточить в одиночной камере, где он, со своей ранимой душой, долго не протянет и скончается в страшных мучениях. Но еще более страшная судьба уготована Барсуку. Все вы знаете его как мудрого, уважаемого, необыкновенно рассудительного и законопослушного джентльмена. И вот, чтобы выбить из него ложное признание в участии в несуществующем заговоре, я уверен, в Замке уже заготовлены для него раскаленные щипцы и дыба!
Этого было достаточно! Даже если бы Тоуд захотел сказать что-нибудь еще, его уже никто бы не услышал. Его слова окончательно пробудили граждан Латбери, подтолкнув их к активным действиям. Толпа навалилась на шеренги констеблей, один за другим люди в синих мундирах стали падать в реку, сброшенные с моста толпой или спрыгнувшие добровольно во избежание получения града оплеух. Пока мужчины расправлялись с преграждавшим путь противником на мосту, их жены и дети устроили настоящий обстрел оказавшихся в воде полицейских. В синие мундиры и сверкающие каски летело все, что попадало под руку: кувшины и горшки, швабры и ведра, старые башмаки и вполне еще новые тарелки, булыжники из мостовой и огромное число пустых бутылок из-под пива, любезно предоставленных новой хозяйкой таверны, решившей таким образом заодно очистить кладовку своего заведения от ненужного барахла.
Констебли были оттеснены и смяты, Крот, только-только арестованный, — освобожден, восставшие поднялись на мост, где стоял на перилах их вдохновитель. Тоуд успел только охнуть и невнятно пробормотать: «Остановитесь, друзья мои, я думаю, настало время перевести дух и… и…» Но не прошло и нескольких секунд, как, бережно снятый со своей трибуны, он оказался на плечах воодушевленных и благодарных латберийцев.
Тут Тоуд понял, что стал невольным заложником собственного красноречия. Теперь он мог кричать что угодно, барахтаться изо всех сил, но ничто уже не могло остановить толпу, бегущую вниз по мосту навстречу людям судьи. Невольным знаменем, предводителем, тараном и флагманом этой воинственной силы оказался Тоуд.
— Нет, нет… я думаю… — лепетал он, — наверное, было бы лучше… Помогите!
Все было напрасно. Отчаянно покрутив головой, Тоуд понял, что ждать помощи от друзей бесполезно, ибо они тоже оказались заложниками собственной популярности и теперь масса людей несла их на своих плечах вперед — к чему: к победе или горькому поражению?
Каждый по-своему реагировал на столь необычное положение. Крот, о котором шла слава, что, если суметь разозлить этого миролюбивого и доброго по натуре зверька, он будет сражаться наравне с лучшими бойцами Ивовых Рощ, не разочаровал тех, кто доверился ему. Сжимая в руке свою знаменитую дубинку, он размахивал ею, плывя над головами толпы, и раз за разом издавал свой персональный боевой клич:
— Кр-р-рот! Кр-р-рот!
Племянник Крота, в нормальной жизни ничуть не более воинственный, чем его дядюшка, сжав в лапе доставшуюся ему маслобойку, с энтузиазмом обрушился на противника, сопровождаемый ни на шаг не отступавшим от него внуком Барсука.
Мастер Тоуд, прибывший на запланированное увеселительное мероприятие в рыцарском облачении, к счастью, почти сразу же выронил шпагу и так и не смог вновь чем-нибудь вооружиться в сумятице сражения. Ему пришлось ограничиться размахиванием кулаками, чем он и занялся с немалым воодушевлением. Справедливости ради следует заметить, что лапы у него были довольно короткими, а самого его восставшие подняли довольно высоко и в результате воинственные телодвижения Тоуда-младшего были не столько эффективны, сколько эффектны.