Увлечения доктора Травена

Гарольд Травен владел оригинальными образцами более одиннадцати тысяч письменностей и алфавитов.

II

Каждый четверг вечером после закрытия своего офиса на Западной 92-й улице Травен чувствовал себя человеком, вышедшим на свободу после долгого пребывания в тюрьме. Впереди у него было целых три дня свободы.

Небрежно насвистывая, он забрался в свою сюрреалистическую машину неопределенной марки, которая двинулась с места только по исключительной милости судьбы, ведь с точки зрения законов механики это было невозможно уже четверть века. Травен не мог вспомнить, где и когда он купил старый добрый ландар.

Сначала он зашел в небольшой бакалейный магазин на Второй авеню, с владельцем которого, неким мистером Гольдбаумом, уже много лет был заключен постоянный контракт. Дело в том, что за эти три выходных у Травена не было времени сходить в ресторан или приготовить еду, а поесть что-нибудь ему все же пришлось. Поэтому г-н Гольдбаум приготовил для него запас еды, настолько умело упакованный в пакеты и контейнеры, что последующие приемы пищи можно было готовить без неоправданной задержки. Достаточно было нескольких движений рукой.

Травен забирал у Гольдбаума здоровенные сумки, содержимое которых он никогда не проверял, потому что лавочник знал его простые вкусы, затем заводил свою снисходительную машину и ехал к себе домой. Не в дом, конечно, который он считал неудобной спальней и как бы продолжением двух ненавистных стоматологических кабинетов, а в место, где он прожил самые прекрасные минуты своей жизни.

Это место находилось на Бликер-стрит, в центре некогда знаменитого богемного района Гринвич-Виллидж. Он представлял собой девять грязных, темных комнат, пахнущих затхлой пылью. Они занимали целый этаж некой лачуги неопределенного цвета, построенной в девятнадцатом веке. Травен снял это помещение двадцать шесть лет назад и не собирался покидать свое логово до тех пор, пока не прибудут массивные бульдозеры, чтобы освободить место для еще одной банковской башни из стекла и стали.

Пыль и затхлость не беспокоили Травена. Его коллекции хранились в герметичных стальных сейфах, устойчивых к огню и влаге. Три раза в день автоматически включался ультрафиолетовый стерилизатор, беспощадно уничтожавший все до единой бактерии и споры мицелия. Электронный кондиционер следил за влажностью и температурой воздуха, а электростатический фильтр собирал пыль гораздо эффективнее, чем любой пылесос. Оборудование стоило целое состояние. Чтобы завершить их, Травену пришлось продать чудесно иллюминированную рукопись с изображением персидских газелей XVIII века. Но теперь этому вечно бдительному суперхранителю может позавидовать любой музей. И практически любая библиотека. О спальне упоминать не приходится. Его украшал ветхий диван, застеленный не самыми свежими простынями, и кривая книжная полка с книгами «для чтения». Они охватывали шумерскую историю, критские мифы и богословие ессеев.

В последней, самой большой комнате, окно которой выходило в грязный, темный, вечно засоренный двор, Травен устроил свою мастерскую. На разных уровнях располагались три стола, огромная библиотека в раннем колониальном стиле со стеклянным фасадом, удобные сейфы и около двадцати сложных машин для анализа рукописей. Микроскоп, проектор, люминесцентная лампа, копировальный аппарат с увеличительным устройством и несколько экранов с подсветкой, разработанных лично Травеном, позволяющих увидеть даже малейшее скольжение трости, пера или стилуса.

Там – и только там – доктор Гарольд Травен прожил свою жизнь полной жизнью.

В тот роковой четверг, 6 сентября 1979 года, Трэвен с нетерпением ждал возможности наконец сесть за свой стол на Бликер-стрит. Кажется даже, что последний пациент по рассеянности поставил пломбу неправильно. Но он почувствовал облегчение. Это было приключение, которого он никогда раньше не испытывал.

Двумя днями ранее, во вторник, он зарегистрировался в Сент-Луисе. Матеуш, молодой, довольно истощённый мужчина, жалуется на боли в четырёх верхних конечностях. Он не был похож на пациента, который мог позволить себе процедуру в такой дорогой больнице. Травен, однако, не занимался административными вопросами и никогда не задавался вопросом, достаточно ли у его пациентов в больнице банковских счетов. Он быстро снял боль и приготовился к процедуре, скучающе слушая болтовню пациента.

По его словам, молодой человек до недавнего времени был моряком. Он плавал на панамских генеральных грузовых судах, чтобы увидеть мир, а затем перешел на либерийские танкеры, чтобы заработать деньги. Он восемь раз совершил кругосветное путешествие, наконец, весной 1976 года он упал с трапа во время стоянки в Бангкоке и провел три месяца в местной больнице, восстанавливаясь после перелома ноги и двух ребер. Потом он год скитался по Таиланду, добрался до Лаоса, был в Бирме. Он вернулся в Штаты три месяца назад. Сейчас он живет со своей сестрой — именно она платит ему за лечение зубов — и он хочет пойти в вечернюю школу сантехников. Это хорошо оплачиваемая работа, не так ли? Но это, к сожалению, стоит очень дорого, а у него практически ничего нет. Из своего трехлетнего странствия он привез только забавную обезьянку, которая уже умерла, и кучу старых сиамских бумаг. Они выглядят старыми, даже очень старыми. Неужели врач случайно не знает, кто мог бы оценить их ценность? Может быть, это барахло можно как-нибудь продать, ведь видимо есть люди, которые его коллекционируют?

Травен вздрогнул и поднял когтистую руку вверх. На мгновение он заподозрил, что Райан послал за ним этого ловкого парня. Молодой человек, однако, не производил впечатления, что он достаточно умен, чтобы играть роль секретного агента. Стараясь сохранять выражение лица совершенно пустым, Травен велел пациенту принести эти бумаги на следующий день. Или еще лучше в четверг. Он, Травен, немного заинтересован в этом и, возможно, сможет помочь.

В четверг, ровно в девять часов утра, бывший матрос появился в госпитале с потрепанной холщовой сумкой под мышкой. Когда он открыл его, Травен ахнул от шока.

В небрежно скрученном свитке лежали десятки рукописей разного формата, густо написанных так называемым храмовым письмом. Он отличался чрезвычайно сложным орнаментом и тщательной, почти живописной штриховкой букв. Они были не такими уж старыми — на первый взгляд казалось, что они датируются серединой или концом семнадцатого века, — но исключительная красота почерка, качество рисовой бумаги и совершенно ослепительные украшения на полях убедили Травена, что он имел дело с редкой наградой. Он никогда не видел оригинал тайского писания своими глазами. Он знал их только по репродукциям.

Прищурившись и небрежно пролистав содержимое рулона, Травен сказал нервному мальчику, что это малоценные вещи, уже сильно поврежденные и плохо хранившиеся, особенно в последнее время. Конечно, они не совсем бесполезны, но молодой человек должен трезво смотреть на дело. Учитывая тяжелое финансовое положение молодого человека, Трэвен готов купить все это, скажем, за тысячу долларов. Ну, двенадцать сотен, но это действительно окончательная цена.

Фактически любой профессиональный антиквар заплатил бы за рукописи не менее двадцати тысяч и получил бы прибыль. Бывший моряк понятия не имел о настоящей ценности подобных древностей; в его окружении старые вещи просто выбрасывались. Он надеялся получить сотню, может быть, двести долларов, и то, если он потерпит неудачу. В любом случае, у него были причины не торговаться. Он потребовал только оплату наличными, так как правильно предположил, что ни один банк не выплатит ему такую ​​сумму чеком. Он не был похож на джентльмена, которому платят чеками.

На вопрос, откуда взялись рукописи, моряк неохотно ответил, что нашел их в давно заброшенной буддийской пагоде на востоке Таиланда, недалеко от границы с Лаосом. Однако Травен, который хотел иметь как можно более точное описание находки в своем каталоге, требовал большей точности. Матрос, явно растерявшись, достал из кармана гимнастерки засаленную тетрадь, покопался в ней некоторое время и наконец выпалил, что храм находится недалеко от городка Лернг Нохта, примерно в ста пятидесяти милях к северо-востоку от Бангкока. Он в точности произнес причудливое имя и исчез, не попрощавшись, словно провалился под землю.