Страница 101 из 118
И, повернувшись, пошел прочь, уловив в последнее мгновение, как вытянулось лицо Потеряйкина.
Разыскал машину в длинном ряду разномастных автомобилей, выстроившихся вдоль ограды посольского сада. Влез в кабину, сунул ключ в замок зажигания, но не повернул, а откинулся на спинку сиденья. На душе было пакостно и сыро. Ничего себе праздничная новогодняя ночь! Получил заслуженную моральную пощечину от девицы, сам обхамил человека, испортил настроение прежде всего самому себе, ему, наверняка и его жене, тихой, молчаливой женщине с испуганными глазами, а назавтра и ни в чем не повинному мальчонке. — Потеряйкин наверняка проведет семейное дознание и, конечно, всыплет сыну. И Аревшатяна подвел: выдал врачебную тайну.
Все скверно, хуже не придумаешь.
Куда ему деваться сейчас? К своему праздничному столу приглашали Аревшатяны. Несколько дней назад Гурген где-то приобрел редкую нигерийскую маску колдуна, уплатив за нее огромные деньги, она теперь будет лучшей в его коллекции — хотел похвастаться. А коллекция у Аревшатяна удивительная. Чуть ли не половину зарплаты вложил в нее Гурген. Есть вещи старинные, даже прошлых веков. Надумал Аревшатян, вернувшись в Ереван, подарить свое собрание родному городу. «А нигерийская маска в музее будет на самом видном месте, — говорил Гурген. — Я знаю, такой маски даже в дагосском музее нет. Так что приходи, пока не запрятал». Через две недели Аревшатяны собираются отбывать домой и уже начали паковаться. Многолетняя командировка Гургена подошла к концу. Как же тошно будет без них!
Нет, сейчас даже к Аревшатянам ехать не хотелось!
Завел мотор и направил машину во мрак ночных улиц. По краям дорог шпалерами, как солдаты, стояли старые рослые деревья, будто охраняли тишину и безлюдность ночного города. В конце улицы их ветви, опутавшие небо, вдруг разом отсеклись, как обрубленные, и в лобовом стекле повисли яркие южные созвездия, такие крупные и тяжелые, что казалось, вот-вот сорвутся из поднебесных круч и сверкающим градом осыплются на стекло и кузов машины. Чужой город, чужие звезды… Где-то там, среди этих звезд, дрожит крохотный, но все же живой светлячок кораблика, который однажды долго полз по темному стеклу окна гостиничного номера в Ратауле, уходя навсегда в звездную темень океана, пока сам не стал звездой.
Перешагнув порог своего дома, Антонов света в холле не включил. Походил в полумраке от одной стены к другой, потом опустился в кресло. На журнальном столике в отсвете уличного фонаря мелькнула голубым этикетка знакомой кассеты. Он сунул кассету в магнитофон, нажал клавишу.
В холле зазвучал Григ.
В первое утро нового года он спал долго, а когда проснулся, тут же позвонил в посольство. Дежурил Битов.
— Нет, Андрей Владимирович, новых телеграмм не поступало, — сказал он. — Вы не волнуйтесь, я вам сразу позвоню.
Антонову показалось, что в голосе дежурного коменданта прозвучало сочувствие. Вот дожил: каждый встречный и поперечный жалеет, как убогонького.
Вместо завтрака он выпил бутылку яблочного сока, натянул шорты, сунул ноги в шлепанцы и поехал к океану. Никто ничего не дарил ему к Новому году. Он сделает себе подарок сам — берег океана. Он знал, что это его последнее новогоднее утро в Африке, последний его африканский год, и скоро нужно будет с этой землей расстаться навсегда. А она ему нравится, и расставаться с ней жаль. Особенно с океаном, который, чуть не поглотив Антонова в одно памятное утро, вовсе не напугал, не отвратил, наоборот, вызвал к себе еще большее уважение.
В распоряжении Антонова было часа два с лишним, и он поехал не к привычным местам, где недалеко от рыбацкой деревушки купаются европейцы, а километров за десять за город, на дальний пустынный пляж — туда купальщики-иностранцы заглядывают редко. Он не раз бывал здесь с Ольгой. Приезжали воскресным утром, оставались тут почти до заката, и сиянии солнца и океана, в шуме волн, и чувствовали себя Робинзонами. Ольга лежака на теплом песке, мягком, как поролон, прячась в тени прибрежных пальм, и читала, а он бродил по берегу, собирал для Алены ракушки. Из песка торчали странные черные, похожие на звериные клыки скалы. Непонятно, откуда они взялись здесь, на ровном берегу, — кажется, выбрались из самого нутра планеты. Что-то таинственное чудилось в этих камнях. Антонов все собирался привезти сюда Камова, показать выходы скальных пород, но так и не хватило у обоих времени на поездку.
В это новогоднее утро океан был неярким, зеленовато-серым, горбился легкой, без пенного гребешка волной. Антонов поставил машину в тени пальмы, бросил рубашку, шорты и босоножки в кабину и в одних плавках отправился по берегу в поисках знакомой бухточки, отгороженной от моря скалами. Здесь, в каменистом дне, образовалось что-то вроде выемки, неглубокого бассейна, можно лечь в него и, блаженствуя в теплых, но все же освежающих струях, смотреть, как в небе плывут облака и высоко в невидимых потоках золотистого воздуха в задумчивой неторопливости парят большие серые птицы.
Он лежал в воде и чувствовал, как тело наполняется покоем. В конечном счете самое главное, как говорил Камов, не мельтешить, главное — сознавать, что существуешь на этом свете, видишь небо, птиц, слышишь звон волны в камнях — тихий и нежный, будто кто-то осторожно касается неведомых струн. Лежи и удивляйся миру, в который ты принят, каждому пустяку в нем. Ну хотя бы тому, что сейчас первое январское утро, а ты купаешься. Разве не удивительно? А в это время в Субботино уже одиннадцать утра. Мама позавтракала, сунула худые ноги в громоздкие, но такие легкие и теплые валенки и по хрустящему снежку отправилась в другой конец деревни к своей подружке Марии Алексеевне с новогодним визитом. Будут пить чай из самовара и говорить о близких и, конечно, о нем. Наверное, мать уже знает, что Ольга в Москве, чует, что дела у них неладны. Она давно это чует.
Отпуск Антонов записал на конец мая. Раньше не вырваться — нужно нового зава вводить в курс дел. В мае, когда все в цвету, он и войдет в Субботино: «Вот такие-то у меня дела, мама!» А она в ответ: «Всяко бывает, сынок. Самое главное, что мы с тобой живы и здоровы, а остальное приложится». «Остальное приложится». Было бы к чему прикладывать-то!
Ольга сегодня обходит знакомых вместе с Аленой, и все спрашивают: «Ну как там Африка? Не пытались тебя съесть?» А она в улыбке кривит губы: «Ничего особенного! Жара, комары…» С гордостью сообщит, что болела тропической малярией. И будут на нее смотреть либо как на героиню, либо как на мученицу.
Невдалеке послышались голоса, и Антонову пришлось подняться из своей прохладной ванны. За камнями на берегу он увидел женщину и девочку. Согнувшись, они что-то выискивали в прибрежном песке. Антонов пригляделся и понял: собирают мелкие, размером с пшеничное зерно, белые ракушки, из которых здесь делают белила довольно высокого качества. Стоят белила дорого, а сборщикам платят гроши. Труд тяжелый — целый день, не разгибаясь, ходят сборщики по берегу, увидят скопление ракушек — зачерпнут их ладонями и вместе с песком ссыпают на мелкую нейлоновую сетку, натянутую на круглую раму, песок просеют, а ракушки бросают в ведро.
Согнувшиеся, на длинных худых ногах мать и дочь издали похожи на двух тощих цапель.
Перенося ведро на новое место, девочка вдруг подняла голову и увидела Антонова. От неожиданности вскрикнула и выронила ведро. Мать разогнулась и тоже взглянула в сторону Антонова. Лицо ее казалось незрячим, застывшим, как маска. Повернулась к замершей в испуге дочери и вдруг с размаху дала ей оплеуху: работай, нечего смотреть на белых бездельников! Удар был сильный, жестокий, несправедливый, и девочка заплакала навзрыд.
Антонов содрогнулся: по его вине ударили ребенка! Люди работают, а он здесь бездельничает, ванны принимает, пугает людей своим нелепым и отвратительным для африканского глаза белым телом. Ему вспомнилась женщина, собиравшая окурки у холма на Агури, тоже наградившая его недобрым взглядом. Нельзя в Африке быть наедине с Африкой без ее бед и тягот!