Жажду — дайте воды

Уже четвертый день, как они подобрали ребенка, а покормить его все нечем. Молока больше нет, сахару тоже. У них и у самих-то всего ломоть сухого-пресухого хлеба. Но худо ли, бедно, они размочили ломоть и поели с конским щавелем да разной другой съедобной травой. А вот ребенка поди накорми… Асур так страдал, что словно бы и не хлеба поел, а желчи горькой наглотался.

— Может, и ему тоже хлебушка дать? — предложил Срапион.

— Думаешь, будет есть? — с надеждой посмотрел на него Асур.

— Попробуем.

И они рискнули. Асур пожевал, пожевал кусочек и положил в рот ребенку. Тот сначала молча помял мякиш губенками, а затем, весь сморщившись, выплюнул его. Не только есть не стал, но еще и закатился плачем, да так, что снова стал захлебываться до посинения.

Благодетели его не знали, что и делать. Ведь ребенок же наполовину истаял, хотя в прошедшие дни им еще давалось то козьим молоком его напоить, то подслащенной водой.

Бедный малыш плакал и плакал, а вокруг все безмолвствовало, все было разрушено и необитаемо. И даже эти развалины дышали враждебностью…

Путников не останавливал и плач ребенка. Они шли и шли вперед, гонимые теперь уже больше его бедой, его голодом. Сейчас уже и Срапион иногда брал малыша на руки, бережно укачивал и пробовал своим довольно жестким, грубоватым голосом убаюкать его, усыпить. Но из этого ничего не получалось.

— Хоть бы мякиша пожевал! — сокрушался Асур.

— Видно, у матери молока было много — не приучила к прикорму, — сказал Срапион и, чуть помолчав, снова завел свое: — Говорил ведь, умрет. Не сегодня, так завтра. Что можно поделать? Только грех на душу взяли.

От безысходности Асур лишь зубами заскрежетал. Почему этот ребенок должен умереть? А вон там, в селе, по другую сторону ущелья, его сверстник останется жить? В чем причина этой несправедливости? Неужели только потому, что тот родился турком и, по их разумению, он особенный, он хороший, а этот плохой? Кто породил эту чудовищную рознь? Кто?..

Нет, нет! Плох не этот малыш! Ужасен тот, кто выбросил его из колыбели и лишил матери. Ужасен убийца, разрушитель! Убийца любой нации!..

Разве это дитя не такое же богом данное, как все другие?! Вон ведь как светел его лик, какие мягкие, словно шелк, волосенки, а как чисты синие глазки! За что они полнятся слезами, за что замутили их безгрешную синь? Бедный малыш! Гаснет свет на ясном лице. Смерть витает над ним…

Думая свою горькую думу, Асур все больше и больше ощущал безысходность.

— Мир создан вкривь и вкось, Срапион!..

— Не иначе как ты собрался выправить эту его кривизну? — усмехнулся Срапион.

— Напротив, хочу, чтоб все еще больше пошло наперекосяк, — зло бросил Асур. — Чтоб в тартарары все провалилось!

— Ха-ха! — сверкнул зубами Срапион. — Я-то знаю одно: горбатого только могила исправит, так и с миром…

Они шли под плач ребенка, рискуя на каждом шагу столкнуться с опасностью. Слезы младенца капля по капле скатывались на землю, и казалось, будто вместе с ним плачут и безмолвные камни.

Чем все кончится? Неужели пробил час невинной жертвы и ужасающий конец наступит уже этой ночью?..

— Нет! Нет! Боже милостивый, — молил Асур, — не дай ему умереть! Не дай!..

А Срапион знай твердил свое:

— Умрет!.. Посмотришь, умрет!.. Как ему выжить?..

Стемнело. И это приободрило обоих. Теперь-то идущий следом за ними враг, сморенный темнотой ночи, свалится прямо на земле и проспит до рассвета. А они тем временем будут идти и идти, все удаляясь от ужаса смерти, стремясь к той смутной надежде, которая хоть и незрима, но есть въяве. Она там, эта надежда, — в той дали, куда они держат свой путь, по другую сторону большой реки. Кто знает, может, им еще и удастся перейти эту реку и спастись?!

Без надежды нельзя. Беда только в том, что, может, ребенку-то нет доли в этой надежде?.. Донесут ли они его до реки? Смогут ли?.. Поди знай!.. Вот уже целый день и ночь, как он маковой росинки во рту не держал. Все только плачет. И теперь так тихо, что звук его голосочка едва доходит до слуха Асура.

Понимая всю безнадежность положения, Асур стал и сам себя клясть, раскаиваться, что взял младенца, отторгнул от тела матери, ничего ему не дав. Мало было своей беды несчастной голове, так взял еще одну боль на душу, повесил ее камнем себе на шею. Ведь он, Асур, тоже сын своей матери. Его ждут не дождутся и мать, и отец, и Наник. А он, грешный, о них и не думает. За что разом три сердца разбивает? Ну почему бы богу не пощадить его, зачем столкнул с этим дитем, эдакую обузу на сердце взвалил? Остался бы ребенок во власти своей судьбы, давно бы угас и спокойно лежал бы рядом со своей матерью, избавившийся от ужасов этого страшного мира. А Асур бы и ведать не ведал о нем. Так нет же, сам, своими руками подобрал горемыку, а теперь вот стал он божьей карой и гложет душу Асуру. И нет от этой кары избавления. Ну как его бросишь? Никак нельзя оторвать от себя эту живую муку, Асур ведь теперь ему за отца, сердце свое несет в руках. А с сердцем как можно расстаться?..

Что за наваждение? В темноте мелькнул свет небольшого пламени, как мак полыхнул кроваво-красный.

Оба остановились. Они почуяли опасность, но ни словом о ней не обмолвились. Огонь был довольно далеко, и Срапион не мог решить, что бы это значило: враждебный он или это неожиданный приют?

В том, что костер разведен не армянином, сомнения у них не было. Земля хоть вокруг и армянская, но армяне здешние либо убиты, либо бежали, спасаясь от гибели. Мертвому огонь не нужен. А беженец огня не разведет из страха перед шныряющим вокруг врагом…

Что бы там ни было, путники пошли дальше. Тихо, как тени. Вот огонь уже совсем рядом, на берегу маленькой речки, перед мельницей.

Вокруг костра сидели четверо: старик, юноша и две женщины. Это были турки. Они мололи зерно и все угрюмо молчали. Над огнем покачивался закопченный котелок. Старик подкладывал в костер по полешку и то и дело с шумом зевал, во весь свой беззубый рот. Видно, монотонный рокот воды и мельничных жерновов нагонял на него сон.

Асур и Срапион с завистью наблюдали за этими четырьмя счастливчиками.

За какую такую угодную богу службу ниспослано им благоденствие? Сидят себе тихо перед огнем, мелют муку и в голове не держат, что в мире есть страх и ужас, разрушенные очаги, умирающий ребенок.

Срапион снял с плеча винтовку и присел на камень.

— Ты подойди к ним, Асур, скажи, чтоб дали какой-нибудь еды. А я отсюда постерегу тебя. Иди…

Асур молча кивнул и шагнул к костру.

Увидев перед собой вооруженного, обросшего человека, женщины взвизгнули. У юноши, который что-то жевал, челюсть так и отвисла. Старик потянулся за топором, лежавшим неподалеку. Асур успел ступить ногой на топорище и, обращаясь к женщине, протянул ей ребенка:

— Это дитя умирает, дай ему поесть.

Женщина с ужасом отпрянула, словно бы ей поднесли змею. Асур закричал:

— Дай, говорю, ребенку поесть!

Голос звучал грозно, в глазах сверкнули искры. Старик турок схватил его за полу шинели.

— Яваш, яваш[22]. Ты вермени?

— А кто же? Не видишь разве? — Асур вырвал у него полу. — Кто еще так мучается, кроме армянина? Армянин я, армянин! А что, армянин не имеет права жить? Вы убили мать этого ребенка!..

Старик сердито сказал:

— Кто убил? Побойся греха, человек! Присаживайся-ка вот лучше на этот камень, погрейся.

— Приглашаешь садиться, а сам за топором потянулся! — И он снова закричал: — Мой ребенок с голоду помирает, чего мне садиться?

— Садись, садись, — твердил свое старик. — И нечего колоть мне глаза топором. Все мы в аду пребываем. Садись. И не говори, что я хочу смерти этому ребенку. Грешно. Аллах свидетель, я в своей жизни никому не сделал ничего плохого. И не сделаю! А топор?.. Что ж, человек есть человек, и страх тоже при нем. Особенно в такое лихое время.

22

Тихо, тихо (тюркск.).