Жажду — дайте воды

Он диву давался: откуда только силы берутся у этого крошки, у этого едва ожившего комочка, чтобы так вот визжать без умолку и не захлебнуться в собственном крике?!

На круглой мордашке малыша от прежней его кротости и ясноликости не осталось и следа. Глазенки больше не улыбались. Он даже не раскрывал их.

Что же делать?..

Срапион шел впереди. Изредка оборачивался, затыкал уши и кричал:

— Умрет ведь! Говорю, умрет. Глупый ты человек! Не видишь разве, весь мир в тартарары летит! Убивают нас! Смертельно ранили и гогочут, ждут не дождутся, когда земля испустит дух. И ведь доживут до такого, проклятые!..

Асуру не хотелось верить в слова товарища.

— Чушь ты несешь! — бросил он и вдруг, как ни странно, не поверил своему собственному голосу.

Шутка ли, от самого Карин-Эрзрума и до этих мест, до истоков Аракса, они видели только тела убитых и кровь. И земля, как мать этого младенца, вся растерзана, растоптана!.. И хотя она, земля, как и мать ребенка, пока еще теплая, и кровь на челе не остыла, и грудь еще струит молоко для несчастных чад, — земля эта мертва. Мертва, и никакой спаситель уже не воскресит ее.

Это становилось невыносимым. Надо во что бы то ни стало найти средство заставить его замолчать!.. Но как? И откуда добыть ему пищу?.. Окрест только дикие скалы да безбрежные ветры. В ущельях вражьи логова. Там смертоносны даже редкие кустарники, деревья и камни. Враждебны и птицы в небе. Вон они, черной тучей застят солнце. А время от времени с карканьем опускаются терзать корчащуюся в муках землю. Все здесь враждебно. И ему, и этому ворчливому Срапиону, и ничего еще не познавшему несмышленышу, не ведающему, как жесток мир, и пока только плачущему на все голоса. Вон и сейчас то истошно кричит, то всхлипывает, а то и горько как-то стонет.

Кого просить о помощи? Как сделать, чтоб это дитя выжило? За ними огнем стелется войско — пешие и конные. На арбах везут орудия, пленных женщин и даже дойных коров гонят. Тоже людьми называются. И бога своего имеют!.. И матери у них есть, и дети. Но попробуй-ка разживись у них хоть глотком молока или воды для ребенка. Горло тебе перережут. Прикончат и их, и этого злосчастного младенца.

Проклятые, не знаете нашего норова!..

Нет, знают. Потому и уничтожили страну, простирающуюся с юга на север, от ноева ковчега до священных вод Евфрата. Уничтожили и теперь вот в бесовском круговороте носятся над трупами убитых. Понятно, что к ним не обратишься за помощью. И в огонь не ринешься, туда, где в расщелинах скал дымится ближнее селение. Там ведь тоже затаилась смерть… Но что же тогда делать? Ребенок-то зайдется криком. Угаснет. Он ведь голоден. И не ведает, что мать его убита, что мир удушен и что ему враждебно само небо, отсвет которого отражен в его полных слез глазенках. Все это нипочем младенцу. Он хочет есть. Он хочет жить. Порожденного да вскорми!..

От всех этих дум у Асура в груди что-то сжалось в комок и наконец вырвалось вскриком отчаяния:

— О-ох!

— А то как же? — словно бы подхватив его горестный стон, сказал Срапион. — Обязательно умрет…

Асур, не слушая его, кусал губы. Напрасно, видно, он подобрал ребенка. Пусть бы и правда остался лежать возле матери под открытым небом. Пусть бы и умер, ему-то что, Асуру? Мало разве таких погибло? «Нет, нет! Что это я! — рассердился на себя Асур. — Как можно, чтобы не проросло это живое дышащее семя?» Такое и думать грех. Это дитя — теперь частица самого Асура, частица его души и тела. Ребенок должен жить. Еще утром младенец был совсем-совсем чужим ему. А теперь, смотрите-ка, стал словно бы одной крови, как родной, как свой ребенок.

И полного дня не прошло, а родной?! Асур испытывал к нему такую безмерную нежность, как будто у него в руках его собственная плоть и кровь. Визгун, мучитель, а как дорог: трепетный, живой и такой теплый! Вот только бы не слова Срапиона…

— Увидишь, помрет…

— Не каркай! — бросил Асур. — Если трусишь, можешь дальше идти один. А я его не брошу. Ни за что!..

Срапион с усмешкой посмотрел на Асура и процедил сквозь зубы:

— Ну и глупец же ты!..

Едва видимая тропка вдруг тоже кончилась, истаяла. И они оказались в беспорядочно раскиданном в скалах, невесть как тут растущем кустарнике. Однако перевал уже близок. Еще полчаса такого подъема, и они «оседлают» его.

Срапион так взмок, что над спиной у него курилось облако пара. И это было очень смешно. Асуру казалось, что перед ним движется дымящаяся копна подожженного сырого сена. Он и сам был весь мокрый. Струйки пота стекали и с лица, капали на ребенка. Но как бы то ни было, а надо продвигаться вперед. Если даже совсем истаешь, изойдешь по́том и вольешься в речку, надо идти.

До перевала добрались, когда сумерки уже окутали землю черной пеленой. Асур не чувствовал ног, они подгибались под ним и были как чужие.

— Срапион! — взмолился он. — Может, передохнем немного?

— Еще что придумал, — не сказал, а с трудом выдавил из себя Срапион, — горный ветер так тебя прохватит, потного, в минуту рубаха станет ледяным панцирем. Иди, не останавливайся!..

На спуске настроение у Асура чуть поднялось, хотя малыш по-прежнему все плакал. Голос у него, правда, ослаб, и теперь это уже больше походило на хрип. И тельце, которое утром было крепким, как сбитое, сейчас стало похоже на опавший кузнечный мех. Если еще час-другой не удастся раздобыть ему еды, он и впрямь помрет не позже этой ночи.

Асура от такой мысли дрожь пробрала. Господи, неужели ребенок должен умереть на его руках?! Подумать страшно!.. До чего же они несчастные, и этот малыш, и он, Асур, и весь род человеческий!.. Ведь где-то в мире миллионы, может, десятки миллионов таких малюток, сопя от удовольствия, взахлеб сосут материнскую грудь, и у всех у них, у этих миллионов, прижатых к сердцам матерей младенцев, губы увлажнены теплым грудным молоком, а глазенки — синие, черные, круглые и миндалевидные — таращатся и улыбаются.

До чего же несправедлив мир. И кто бы ответил Асуру: чем этот малыш хуже тех сытых, счастливых? Почему те живут и радуются, а этот должен умереть?.. И что только не полезет в голову! Пусть все дети живут! А с ними и этот тепленький плачущий несчастливец. Пусть живут!.. Его сверстники — поди знай, сколько их на земле, — сейчас покачиваются себе сухие в своих теплых люльках, а этот, увернутый в чужую, жесткую робу, мыкает горе по скалам и ущельям. Мало, что мать у него убита, так и сам обречен на гибель. Ну скажите мне, люди мира, в чем вина этого шести-семимесячного младенца, в чем его преступление? В чем? Что плохого сделал он этому миру, вам, люди, тебе, о господи? Почему вы все закрыли глаза, потеряли жалость и позволяете ему умереть? Если он не имеет права на жизнь, зачем ты создал его, господь? Зачем наделил дыханием и улыбкой, глазами и голосом? Зачем? Или ты заведомо обрек его на смерть, на поругание? Для того и создавал? В таком случае я плюю тебе в рыжую бороду! Плюю на тебя и на всех богов, вместе взятых!..

Асуру и самому стало горько и смешно от бесполезного приступа гнева: плюешь и плюй себе, только ребенка ведь этим не спасешь. Если ты мужчина, без бога, сам что-нибудь сделай для него, не дай погибнуть. Сам спаси. Благое дело — вернуть жизнь умирающему, спасти погибающего. Помочь выжить — это трудно, но человечно, а убийство — не геройство. Вот хоть с дитем этим: зажми ему пальцами носик — две дырочки, и нет малютки, погас-отгорел. А человек, это сделавший, может, и не задумается, что совершил зло; будет считать себя непричастным к разгадке таинства жизни и смерти…

Они пока еще только наполовину одолели спуск с горы. До ночи есть время, и можно бы продолжать путь, да сил уже нет. Свалились на землю. Асур рад бы сам помереть. Пожалуй, и смерти-то не почувствуешь — так устал и замучился… Но что это?..

Срапион что-то сунул ему в ладонь.

— Сахар… Дай горлану. Пусть пососет, — почему-то шепотом сказал он. — И поспи давай. Сначала ты, потом я… У тебя ведь тоже кусочек есть. Береги и его для ребенка…