Жажду — дайте воды

— Но почему такие?

Он посмотрел мне в глаза. Чувствовалось, что и его гложет тот же вопрос. И правда — почему?

Эта вторая мировая война началась еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году, когда фашистская Германия первого сентября напала на Польшу, ввела туда свои танки и солдат, получила тем самым возможность потом обозревать нашу границу, ее укрепления…

— Да, — сказал наконец лейтенант, — ждали давно. Но у нас был с Германией договор, и мы не думали, что они окажутся столь вероломны.

Лейтенант — человек бывалый. Он воевал в финскую кампанию, а раньше, в сентябре тридцать девятого, входил с нашими войсками в Западную Белоруссию. Он знает много больше, чем я…

Мое сердце болит.

А чье сердце не болит в эти тяжелые, горестные дни?..

Родина в опасности. Я со страхом разворачиваю ежедневные газеты и с опаской всматриваюсь в очередные сводки Совинформбюро: хоть бы не было сообщения о сдаче противнику еще какого-нибудь города.

Во мне все усиливается желание поскорее попасть на фронт. Кажется, что, если я буду там, на передовой, положение целиком изменится в нашу пользу и обнаглевший враг не сможет больше сделать ни шагу вперед. Наивно, конечно. Но так оно было: так мне думалось.

И, словно бы догадываясь о моих думах, лейтенант сказал:

— Всем нам место на фронте. И не завтра, так чуть позже мы все отправимся воевать. Но чем раньше, тем лучше…

— А значит, — прервал его я, — давай прямо сейчас и двинем!..

Он даже не улыбнулся.

— Командованию лучше знать, где нам сейчас быть, а когда там понадобимся, отправят.

Это меня не утешает. Конечно, где должен находиться Лейтенант Арам Арутюнян, командование знает точно. У него есть боевой опыт, и, как мне кажется, он еще совершит героические подвиги, к тому же он старше меня на целых пять лет, у него рыжеватые усики, и вообще он — настоящий мужчина. А я кто? Какое дело командованию до меня? Я еще мальчишка и никогда не служил в армии. Часто простуживаюсь и… Мне надо самому напомнить командованию о моем существовании. Надо доложить им, что я очень и очень хочу попасть на фронт, воевать хочу. Ведь я… Поверьте мне, я смогу хорошо воевать! Поверьте мне!..

— Так что же нам делать, товарищ лейтенант? Ведь враг приближается к Москве!

— Да, — кивает лейтенант, — трудно осознавать, что мы так стремительно отступаем, оставляем наши земли и наших людей…

Караганда очень далека от передовой, но я и здесь ощущаю грозный натиск войны, и желание попасть на фронт крепнет во мне день ото дня.

В письме мама написала, что моего брата, который на несколько лет старше меня, отправили на фронт. Брат мой — военный, и очень он любит это дело. Значит, ушел? Выходит, дома сейчас нет мужчины? Остались только девять женщин. Запаслись ли они дровами на зиму?

Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои не знаю на что и похожи.

Наш батальон разместился в одном из пригородов Караганды. Разбили большие, длинные палатки, прямо в открытом поле. Из дерева сколочен только один домик для медпункта. В нем — Шура. Я ее вижу очень редко.

Здесь мы тоже роем. Котлован. Под фундамент для завода.

Вечерами, после нелегкого трудового дня, мы обычно собираемся и поем. Все больше грустные песни.

В одной из палаток устроили нечто вроде клуба-читальни. И меня снова сделали заведующим. Я развесил плакаты и лозунги, разложил книги. Стал выпускать стенгазету, сразу на четырех языках: на русском, армянском, азербайджанском и грузинском.

Как-то ко мне подошел боец. Я не знал его.

— Не разживусь ли у тебя бумагой для курева?.. — спросил он.

Это был довольно высокий человек, лет тридцати — тридцати пяти.

Я протянул ему целую газету. Он удивился:

— Такой богатый?..

— Не очень-то, — ответил я. — Просто ты мне понравился, дружище.

Он усмехнулся.

— Чем бы это?.. Однако будем знакомы. Моя фамилия Сахнов. Запомни, может, пригожусь. Я штукатур.

— Это твоя профессия?

— Профессия у меня совсем другая. Просто я научился этому. Стоящее дело.

Почему-то он показался мне странным. А в общем — обыкновенный боец Александр Михайлович Сахнов, родом из западных краев России. И сложением, и речью он какой-то весь кряжистый, от земли. И вид у него внушительный.

— Мою деревню фашисты захватили, — сказал он. — Я в ней тогда не был, слыхал только. Да хоть и был бы, что бы я сделал? Почему все так получается, ума не приложу? Ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Думаю, причина в том, что враг очень сильный…

— Это и дед мой может засвидетельствовать из могилы, — буркнул Сахнов. — Я спрашиваю тебя: почему он сильный? А мы, значит, нет?

Так мы с ним и не пришли к единому мнению. Но одно было ясно обоим: неравенство сил не может быть долгим, очень скоро наша чаша на весах станет еще тяжелее. В нас вселяло веру и то, что страна напрягает все силы, чтобы остановить врага. У нас есть союзники. Эмигранты-чехи создают свое войско в пределах нашей страны. И поляки тоже. Они, как пишут газеты, скоро отправятся на фронт.

— Тоже сила, — говорю я Сахнову, — тоже помощь!

— Для верности ты лучше надейся на свои кулаки, — усмехается Сахнов. — Я вот, браток, удивляюсь, почему нас не отправляют на фронт, — меня, тебя? Штукатурить ведь и бабы могут. К тому же завод вполне можно разместить и в неоштукатуренном здании…

У всех одно на уме. Все мы с тревогой следим за событиями на передовой. Ребята нашей части, едва придут с работы, бросаются ко мне в читальню: какие новости с фронтов? По приказанию комиссара я регулярно отмечаю на карте города, которые оставляют наши, отходя на восток. Это очень тяжелая обязанность, но ничего не поделаешь. Бойцы долго разглядывают захваченные гитлеровцами города и области и молча отходят от карты. И кажется, будто они присутствуют на погребении близких. Черные кружки, которыми я отмечаю передвижения наших войск на карте, уже поджались к Москве. Неужели мне еще предстоит окружить черным и столицу!.. Нет, не верю в это!

Я зашел к Шуре в медпункт. Голова, говорю, у меня болит… Но Шура поняла, что моя головная боль только предлог.

Она в белом халате, в белой косыночке.

— Досыта наглотался пыли в пустыне?

В голосе у нее тревога…

— А ты, — спрашиваю я, — зачем пошла в армию?

Она смело и прямо глянула мне в глаза и вдруг неожиданно тихо проговорила:

— А что же мне, в тылу ржавчиной покрываться?.. Голова, говоришь, болит?

— Да… нет.

— Живот?

— Нет.

Я сердито посмотрел в ее синие глаза.

— Ничего у меня не болит, и никакая твоя помощь мне вовсе и не нужна.

Она закрыла лицо ладонями. Я вышел.

Едва я, переступив порог читальни, притворил за собой дверь, слезы невольно полились у меня из глаз. Отчего бы?..

У нас в батальоне полный комплект бойцов и командиров. Все, как один, поднимаются в шесть утра, по команде дневальных. Умываются, делают зарядку, в семь завтракают, после чего строем отправляются на работы. Возвращаются вечером — в девять. В палатках остаются только дневальные, больные и… я.

Я написал письмо Маро:

«…Знаешь, Маро-джан, мы еще не на фронте. Живем, можно сказать, как на курорте. Но это очень плохо. Я очень хочу на фронт. И поскорее. Ведь проклятые фашисты топчут нашу землю. Но ты, наверно, все знаешь из газет и радио слушаешь. Я спросил у нашего комиссара, почему мы не отправляемся на фронт, он сказал, что тыл — тот же фронт. Но в этом я ему не верю. Я хочу на самом ответственном и трудном участке фронта воевать с врагом. Я с нетерпением жду, когда наконец нас повезут на запад, на передовую…»

Написал письмо и отправил. Свои треугольники мы отсылаем без марок. Это специальная льгота для бойцов.