Страница 14 из 54
— Что смотрим? Кулаки под задницу! Не вижу я ничего. Посмотрим трубы.
— И… — у меня был миллион вопросов, но я не знала, как и с чего начать.
— Так! Поменьше болтаем, — рявкнула узистка и закатила глаза, будто я сама должна понимать, что такое трубы и почему для этого нужны кулаки.
Меня продолжали изучать, а я уже и не знала, что делать: плакать или орать тут на всех.
— Да не трясись ты! Ноги расслабь! Я что с вами тут бороться должна?
Хотелось взвыть.
— Я ничего не вижу! — объявила узистка, и у меня что-то внутри невольно заворочалось.
Не радостно.
Стоящий рядом врач покачал головой, словно я виновата в том, что узистка ничего не видит.
— Одевайтесь, — велела врач и просто вышла из кабинета.
Ну да, я будто и правда ее разочаровала.
На секунду стало стыдно, что я такая неумеха, пришла, а ребёнка взять с собой забыла!
А голову ты не забыла?
Даже одевалась в итоге под хмурым осуждающим взглядом узистки. И ещё казалось, что по коридорам к кабинету дежурного врача иду как сквозь толпу судей, хоть в сущности никого там не было.
— Так, ну что, — акушерка сложила руки на столе, а я так и осталась топтаться, не до конца понимая, можно ли уже садиться. — Что стоим? — она обернулась на меня и вздёрнула тонко выщипанные брови.
Всё вокруг казалось таким серым, даже эта женщина, у которой и волосы, и брови, и глаза — всё отдавало сталью, ну мне так по крайней мере казалось.
Я села сбоку от её стола, причём никакого стула там не было, просто обитая дермантином или вроде того, кушетка. Рыжая и холодная.
Всё в больнице было холодным, будто специально, чтобы ещё больше усугубить и без того безрадостное настроение.
А ещё весь персонал нарочито занимался своими делами. Так, одна из женщин, что до этого крутилась в приёмной, встала с кряхтением и небрежно бросила: “Ой, я чаю пойду попью!”,
— Ага, иди, Люб Санна, — ответила врач, подтягивая к себе записи обо мне.
Это “...я пойду…”, звучало, будто я пришла в чужой дом со своими проблемами.
— Так… ну ребёнка мы не видим.
— И куда он делся?.. — осторожно спросила я.
— А я откуда могу знать? Это у вас надо спросить! У нас всё всегда на месте, это у вас всё всегда рассасывается.
Я так широко раскрыла глаза, что почувствовала, вот-вот пересохнут.
У меня. Рассосался. Ребёнок?
М-м… точно?
Вот прям рассосался?
— Матка к беременности готовится. Ребёнка нет. В трубах ничего не увидели, но мы не можем исключить внематочную… — и она задумалась, да так, будто я накосячила, а ей разгребать. Будто она мне делает не то одолжение, не то поблажку и сейчас будет смотреть, как бы мне ребёнка найти и на место вернуть.
— Что делать будем? — вопрос был явно риторический и не ко мне, потому что… а мне почём знать? Я даже не понимаю, что есть внематочная и чем оно грозит.
— Я… н….н…
Но доктор думала.
Я не мешала.
— Так. Госпитализируемся?
Я активно закивала. А потом решилась, потому что молчать дольше — значит быть полной дурой:
— Что всё это значит? Какие варианты? Я ничего не понимаю!
Я выпалила это и прямо посмотрела в глаза врачу, а она покачала головой, поджав губы, мол, как дитё малое, такие глупости спрашивает.
— Ну тут как сказать… Он может ещё маленький совсем. Конечно, мы рассматриваем позднюю овуляцию, как вариант, но… нужно наблюдать. Сдашь ХГЧ, посмотрим в динамике. Кровишь сильно?
— Н-нет… — я помотала головой, припоминая, что с того момента в туалете не помнила, чтобы снова видела кровь.
— Ну может и маленький. А может и нет там ничего. Не знаю. Будем смотреть. Если ложишься — подписывай.
***
Спустя час из меня выкачали, кажется, литр крови на всё подряд. Обругали, что на пятой ампуле мне поплохело и уложили на кушетку в процедурной.
Я лежала одна, над головой скрипела лампа, за окном ночь, и почему-то в больницах за окнами всегда особенно чёрное небо. Страшно. И поэтично немного.
— Ну зачем я тебе? — спросила я у детёныша, чувствуя, как слёзы стекают по вискам и теряются в волосах. — Почему ты меня выбрал?.. Неужели ты не понимаешь, что я сама ещё ребёнок, ну какая я тебе мать… Тебе нужен кто-то любящий. Взрослый. Умный. Тот, кто знает, что такое заботиться о другом. А не я. Ты ошибся, ясно тебе? Не я тебе нужна, глупый…
Почему то разговаривая с ним впервые, я стала думать, что он там. Что он настоящий и просто не показался злым тёткам узисткам. Водит всех за нос. Я дышала больничным густым воздухом, удушливым, как гарь, и казалось, что никто меня тут не понимает. И это глупое существо никто не понимает.
А всё зависит от него. Потому что тест, который мне зачем-то вручила медсестра, упорно показывал две полоски. Потому что кровотечение так и не началось. Потому что его не нашли в трубах, нигде не нашли, и я не знала, что это значит, но почему-то была уверена, что ставлю на детёныша, который, как Ди Каприо в “Поймай меня, если сможешь” боролся за свою шкуру.
— Всё зависит от тебя, детёныш… Знаешь что? — я вытерла слёзы с лица. — Ну ты и упрямец! Что ты прицепился? — а щёки снова мокрые, и таких крупных слезинок я никогда не ощущала, таких горячих и горьких. — Ты, детёныш, совершенно недальновидный… дурной пример заразителен. Ты ещё пожалеешь, что меня выбрал… Потому что папы не будет, и бабок. Я тебе не куплю новый телефон, не оплачу кружки. Я вообще не знаю, что с тобой делать. Устроит? Ю а велком.
Перевернула на бок, обхватила себя обеими руками и стала глубоко и медленно дышать.
У меня ничего не болело. Ничего меня не тревожило. Ощущение потери, что терзало в номере, где сидела с Ниной, прошло.
Почему-то стало лучше и легче, будто с души свалился камень, хоть это и нельзя было объяснить никакой логикой.
— Так, Обломова? — позвала медсестра, которая меня тут укладывала “полежать”. — В палату можешь идти, если в себя пришла. И к тебе пришли, не знаю уж кто пустил, — медсестра обернулась и смерила визитёра взглядом. — Ну вот он дойти и поможет. Всё. Утром жди врача.
Он?..
Семнадцать верблюдов в тоске
Он стоял, подперев щёку кулаком, поставив локти на подоконник, согнувшись в три погибели… и, увидев это скрюченное тело, я в первую секунду не решилась сделать шаг вперёд.
— Папа?
— Сонька, — улыбнулся он, обернулся и стал водить по лицу, будто на него налипла паутина.
Папа всегда носил крошечные очки, как у Дамблдора, у него были вечно лохматые волосы, как у безумного учёного, и удивительно доброе лицо. Папе было только сорок пять, выглядел он достаточно молодо, но немного нелепо почти всегда. Лев Львович Обломов чем-то напоминал героев из советских комедий. Шурика, например, хотя нет. Я наговариваю и делаю его слишком уж милым в ваших глазах… он был эдакий Андрей Миронов из “Будьте моим мужем”, помните?
Хороший парень, настоящий доктор, открытая душа нараспашку.
Я в детстве думала, что эта песня из фильма — наша с ним песня.
Картинка, картинка,
С верблюдом на песке,
Картинка, картинка,
Верблюд в большой тоске.
Я вспомнила эти четыре строчки и… заплакала.
И тут же побежала к папе, который меня крепко обнял и (возможно тоже заплакал) стал гладить по спине.
— Ты м-меня забрать?... Ты к-как узнал?.. — я заливала слезами папину белую футболку, вечно он их таскает и именно белые.
— Да позвонили, я тут дежурю по средам, — вздохнул он.
— Ужасное место… они меня обижали, пап.
— А-а… обижали? — усмехнулся он. — Прям так и все разом?
— Все, — я отстранилась и стала вытирать слёзы.
А папа смотрел и посмеивался. Может, ещё ничего не знает?
— Пошли, я знаю, где тут найти диван, — он взял меня, как маленькую, за руку и повёл по коридору.