Чёрный полдень

— Ерунда какая-то.

— Ты подумай, ладно? Если пересчитывать в…

Она снова говорит много-много страшных слов, и я привычно отворачиваюсь к окну и перестаю слушать.

Я знаю: Юта считает меня неумной. Прямо скажем, у неё есть на это своя причина: в общем и целом Юта считает внушающими хоть какие-то надежды только тех, кто успел получить мастера в хотя бы трёх разных дисциплинах. Моё удостоверение швеи-мотористки вызвало у неё когда-то глубокий исследовательский интерес, и разглядывала она его буквально как таракана.

К её глубокому неодобрению, я так и не решила поступать в университет, хотя она даже предлагала мне какие-то «подходящие подготовительные курсы», а Дезире искренне считал, что «всё это очень интересно». Увы, мне не было интересно. Поэтому теперь они с Ютой обсуждают какие-то непонятные отчисления даже не знаю куда, а я слушаю их препирания примерно так, как раньше слушала радио, рассказывающее о дорогах незнакомого мне города.

За окном плывёт лес, кудрявый и стремительно желтеющий. Ещё совсем немного, и осень укроет эти места золотым покрывалом, и на несколько недель воцарится прозрачное, царственное волшебство, от которого кружится голова, и воздух делается пьяным. А пока поезд гремит через зелень, высокие ёлки подметают небо и пытаются проколоть облака, и я перелистываю блокнот, заношу ручку над страницей и собираю из отрывистых образов красоту.

У меня новая клиентка, двоедушница, которую привела в мою мастерскую знакомая лунная. Девушка светленькая, как летучий одуванчик, недовольная, как всегда недовольна Ллинорис, и глубоко беременная. Тонкие черты в ней забавно сочетаются с хищным выражением лица, и мне почему-то — хотя до холодов ещё далеко, — очень хочется надеть на неё шубу, пышную, белую, из длинных-длинных нитей.

Я совсем потеряла интерес к самому шитью, зато мне всё больше и больше нравится слушать, как вещи звучат на своих людях. И теперь я чёркаю, чёркаю, чёркаю, всё пытаясь отыскать в игре линий новую гармонию.

— Может перья? — это Дезире сунул нос в мой блокнот. Глаза Юты в кукле погасли.

Я прикусываю кончик карандаша, а потом с наслаждением чешу голую пятку. Мне пока очень далеко до обычных лунных странностей, и человечья жизнь совсем не успела мне наскучить, — только вот с обувью не задалось, она вся стала дурно сидеть и мешать, и по большей части я хожу босиком, наступая голой пяткой на кончик длиннющей косы.

— Нет, — наконец, решаю я. — Перья — это другое…

Мы немного рассуждаем, что ещё можно взять вместо меха, и я снова вспоминаю, что из-за поездки пропущу выставку тканей. Туда, конечно, по большей части привозят всякую ерунду, но иногда можно поймать настоящую жемчужину.

— Пусть Хейси возьмёт глаза, — снова предлагает Дезире.— Ты заглянешь, и…

— А потрогать?

— Ну, пусть Хейси потрогает.

Я вздыхаю. Я не хочу, чтобы трогала Хейси, и заглядывать через глаза не хочу тоже. Хейси хорошая девочка, очень старательная, превосходно шьёт и во всём мне нравится, но на выставку надо ходить самой, своими ногами, без этой всякой ерунды.

— Я мог бы поехать один, — напоминает Дезире.

Он, похоже, чувствует себя слегка виноватым.

— Нет-нет. Я хочу.

Я улыбаюсь, Дезире расслабляется, а потом снова трёт переносицу и возвращается к своим расчётам и арифмометру.

Дезире, конечно, немножко сумасшедший, — и, похоже, всегда таким был, от самого рождения. Три года назад, когда он только начал искать себя в новом мире, где ему не приходится засыпать, едва проснувшись, я ожидала, что он решить продавать телевизоры, или займётся астрологией, или, в конце концов, станет строить горнолыжный курорт.

Вместо этого он устроился работать в точку с уличной едой и с огромным энтузиазмом продавал бутерброды. А полтора месяца спустя заявил, что будет кормить горожан быстрыми булками, и уже нашёл на это дело финансирование.

В роли финансирования выступала Юта, и вот уже три года они занимались бесконечным пересчётом каких-то займов с какими-то дивидендами. Быстрые булки тем временем пришлись людям по вкусу, в прошлом году для них сделали наконец специальные артефакторные печи, весной мы открыли первую точку вне Огица, — и вот теперь Дезире ехал смотреть новое помещение.

И он мог бы, конечно, поехать один.

Но он ехал в Марпери. Поезд нёс нас туда, в моё прошлое, и всё внутри у меня было взнолновано и дрожало, будто сам свет потерял равновесие.

Как там теперь, в Марпери? Что там теперь? Я уезжала из серой промозглой дыры, пропахшей смертью, тленом и предвкушением скорой гибели. С тех пор, как Раэ-Шивин швырнула перчатку в лицо Ллинорис, а та, окончательно расстроившись, уехала куда-то в далёкие пустоши плакать над сундуком с крысиными деньгами, жрецы друз постановили, что свет в Марпери не так уж и померк. Расплодившийся на дороге ковыль призвали к порядку, стеклянные ворота открыли, а перевал и дальнюю ветку железной дороги — запустили вновь. И город стал, должно быть, оживать тоже.

Узнаю ли я его? Узнает ли он — меня? Что-то во мне отчаянно тянулось к нему, а что-то — не хотело ехать.

Но, так или иначе, у меня есть в городе свои дела.

Я везу в Марпери ворох цветных лент, чтобы повязать их на деревьях родителей и тётки Сати. Я везу три монеты крысиных денег и бумагу с печатью Волчьей Службы, дозволяющую Царбику открыть в своём подвале маленький музей и говорить в нём о запретной магии. Я везу несколько стеклянных глаз для северо-западной друзы, новую голову для статуи Усекновителя, небольшую горгулью, ворох платьев, новенькое радио и огромную картину с утопленницей среди цветов — кому-то в подарок.

А ещё книгу и письмо. И это письмо жжёт карман, настолько мне ужасно любопытно его прочесть.

Началось всё летом, когда ко мне в мастерскую вдруг посреди дня заявилась Става, плюхнулась в кресло-яйцо в эркере, закинула ноги на подоконник и глубокомысленно заявила:

— Знаешь, ты, наверное, была права.

В этот раз это шокировало меня чуть меньше, чем в прошлый. Я как раз собирала на манекене конструкцию из невесомых бабочек, но от такого начала отложила иглу и пересела на пуф.

Встретив пару — этот скандал почти месяц был в Огице одной из самых любопытных сплетен, — Става ничуть не стала мягче или нормальнее. Наоборот, её мужчина, обращающийся гигантским речным змеем, был таким же отбитым, как и она сама.

— В чём я была права?

— Что надо написать, — торжественно объявила она. — Меленее! Она ведь мне пишет? Наверное, я тоже могу. И ничего не случится.

— Она тебе пишет? Разве?

— Ну… просто не совсем письма.

Става замялась, а потом призналась недовольно:

— Детективы.

— Детективы?..

— Да. Эти отвратительные, неграмотные, полные всякой ерунды детские детективы, в которых нет вообще ничего, похожего на нормальные расследования. С красной лисичкой на обложке. Сорок первый том вот недавно вышел.

— Это… она их пишет?

Става раздражённо дёрнула плечом:

— А ты что же думаешь, это я придумала такую чушь? Фи!

Я знаю: как бы она ни бурчала, на самом деле Става очень любит эти детективы; возможно, она отдельно любит в них то, что они написаны для неё. Тем не менее, она не отказала себе в удовольствии написать в последнем томе на полях сотню язвительных комментариев о том, как на самом деле работает полиция.

Не думаю, что такие вещи стоит показывать автору: так недолго довести до депрессии, даже если в роли автора выступает сама смерть. Я взяла у Ставы томик, но не обещала его отдать.

Но ещё Става написала письмо. Отдельное, на шести листах, заполненных убористым почерком. Она сложила его втрое, убрала в конверт и заклеила, и лицо её было серьёзным и немного грустным, и я решила, что привезу по крайней мере письмо.

Действительно ли Меленея убила тётку Сати? Теперь, когда я знаю о лунных больше, мне кажется, что «убила» здесь стоит понимать как «отвела отлетевшую душу к стеклянным вратам». Так или иначе, лунной девочке нельзя отправить письмо обычной почтой, а мне хочется по крайней мере попробовать спросить, что же тогда случилось на самом деле.