Чёрный полдень

И освещённый десятком костров лес отозвался:

— Хххей!

Тогда Абра разлила по кружкам ещё, и стало совсем хорошо.

— А как вы думаете, — спросила я, когда тьма совсем сгустилась, а двое беспарных ребят уселись по бокам от светловолосой Марицы и принялись расплетать ей косы, каждый со своей стороны, — почему бы не сделать в Марпери горнолыжный курорт?

— А нахрена? — грубовато отозвалась Абра. — Дорогая игрушка-то!

— У нас отели без дела стоят, — горячечно возразила я. — И уже укреплён склон! Это же должно быть очень выгодно. Только представь, канатную дорогу построят! И по зиме…

И мы заспорили про лыжи, про склоны и курорты, про бизнес и большие деньги, затем про политику, экономику и волков, а после того ещё — про судьбу и космос. А когда все выдохлись и разомлели, а песни закончились, я пошевелила палкой головёшки в костре, закуталась плотнее в шерстяной платок и стала рассказывать.

— Однажды, — произнесла я, глядя в пляшущие над углями искры, и слово упало в еловые иголки булыжником, — Тощий Кияк пожелал узнать, что скрывается за горизонтом…

Тощий Кияк пошёл к колдуну, и тот сделал ему волшебное стекло, через которое он мог бы смотреть на горизонт. Тощий Кияк пошёл к лунному, и тот дал ему камешек, чтобы рисовать им в воздухе. Тощий Кияк пошёл к самому Большому Волку, и тот отобрал у него судьбу и дал другого зверя, самого выносливого коня, который скакал быстрее ветра, не касаясь земли.

Тощий Кияк шёл к горизонту много месяцев. Он сносил свои железные сапоги и выпил за время пути целое озеро. Он пробирался через колючие чащи, шагал по дну штормового моря, взобрался на гору, на которой не гнездятся птицы.

Так он и шёл к горизонту, пока не истлел и не стал песком.

А совсем поздно, когда даже звёзды на фиолетово-синем небе устали и поблекли, ко мне на бревно подсела Дарша.

— Это правда? — шёпотом спросила она и зарылась носом в основание косы, принюхалась.

Я хихикнула.

— Что именно?

— Про проклятие.

Я разулыбалась: все новенькие однажды или задавали этот вопрос, или молча признавали историю верной.

— Неправда.

Дарша прищурилась:

— Но тебе — двадцать семь?

— Ага.

— И тётка твоя — никого не встретила?

— Никого, — подтвердила я.

Тётка Сати была воробьём, и по молодости это ей, говорят, очень подходило: задиристая и бойкая, она была в каждой бочке затычка, и на танцах в Старом Бице её до сих пор вспоминали добрым словом.

— И Одинокая Ласса. Она ведь бабки твоей родная сестра?

— Сестра.

— И я слышала, что её тётей была храмовница Ки, которая…

— Которая тоже была одинокой, ага, — подтвердила я. — Но проклятия никакого нет! Нет никакого проклятия.

И, рассмеявшись, чокнулась с ней стаканами. У Дарши были большие-большие глаза, как у человека, столкнувшегося с чем-то невероятно волшебным.

— Я точно знаю, — уверенно сказала я. — Я его встречу, и он будет лучше всех.

— Ясно. Ты это… извини.

Дарша глядела на меня с жалостью. Наверное, как все вокруг, она считала, что я то ли обманываюсь, то ли утешаю себя, — а Троленка наверняка уже пересказала ей глупую историю про девицу, оскорбившую саму Полуночь тем, что отвергла предназначенную ей пару, и наказанную за это проклятием рода. Было такое или не было, я не знала. Но папа, когда встретил маму, не поленился и поехал к оракулу.

Оракул долго водила углём над осколком стекла, а потом сказала, что ему не о чем волноваться. Оракул видела меня рядом с мужчиной, оракул видела меня связанной с ним узами крепче самой смерти.

А значит, я обязательно его встречу. Однажды всё это закончится, и в мою жизнь придёт Он. И тогда начнётся что-то другое, новое, настоящее.

Так ведь и будет, Полуночь, ведь так?

Но серебряного силуэта на небе не было. Была лишь одна только полная луна, горделиво качающая розоватыми боками, большая-большая, видная сегодня отчётливо, до последней щербинки.

Луна молчала.

viii.

Моя жизнь не то чтобы особенно богата событиями. Однажды, я знаю, это изменится: я встречу свою пару, уеду в большой город, в котором по ночам горят рогатые фонари, стану работать в ателье с витринными окнами и поставлю на своём столе большой сундук с доброй сотней крошечных ящичков, по которым будут рассыпаны жемчужные пуговицы, латунные крючки и цветной бисер, тонкий-тонкий, какой умеют делать только в друзах.

Пока же — что сказать? По вторникам в магазин приезжает машина, и тогда можно успеть купить и красную фасоль, и мороженой говядины. По четвергам планируют крой, и важно побыстрее вписать свою фамилию в заказ поинтереснее. По пятницам наш сосед Жош напивается в слюни, оборачивается ящерицей и пляшет на камнях, а потом лежит вялой бесхвостой тушкой на нагретом солнцем крыльце. Тётка Сати беззлобно ругается на него из своего угла, пока я разминаю её бессильные ноги, болтая о всякой чепухе.

А в субботу…

В субботу я вспомнила про свой секрет.

Честно говоря, всё это было так невероятно, что я почти успела решить, что сама придумала лунного — от скуки или чего-нибудь ещё. Но моё тело хорошо запомнило и шершавый берёзовый ствол, и венок, и пыль, и то, как звенел внутри отголосок потустороннего смеха; и все эти идеи про горнолыжный курорт — мне никогда не пришло бы в голову такое.

А, значит, лунный был на самом деле. Он был где-то там, внутри каменной статуи, совсем один, и умел смотреть только на заросший золотарником склон и сплетённые из поржавевшего металла опоры ЛЭП. Свистит ветер, качаются ветви и провода, время осыпается на землю вместе с сухими листьями, а иногда сверху на тебя гадит птица.

Должно быть, это не слишком весело — быть лунным.

В каком-то смысле это даже грустнее, чем быть кем-нибудь вроде тётки Сати. У тётки есть я, и я рассказываю ей сказки, выношу её гулять, включаю радио и стараюсь готовить что-нибудь повкуснее. Со мной можно поболтать или поругаться, можно читать запоздавшие нотации, вспоминать прошлое и мечтать; права она, тётка Сати: человеку нужен человек.

А что есть у лунного — кроме осенних видов и фантазий о лыжах?

Словом, лунного было немного жаль. Поэтому в субботу утром я надела резиновые сапоги, взяла из сарая ведро, кинула в него скребок, щётку, банку с содой и разодранную на тряпки старую простыню, накинула тёплый платок — и сбежала до того, как у тётки возникли бы по поводу моей отлучки какие-нибудь идеи.

На неделе были дожди, и дорогу развезло: я то и дело оскальзывалась, а перекрёсток на выезде из городка пришлось обойти кругом, через колкие заросли сухостоя. На просеке пахло козами и трактором. Золотарник всё ещё качал тяжёлыми жёлтыми головами, и я гладила их, собирая на ладони пыльцу.

— Привет, — неловко сказала я, выбравшись на площадку со статуей.

Я почти ожидала, что он не ответит. В конце концов, он ведь упоминал, что спит. Может быть, успел уснуть обратно?

Но синие глаза мгновенно зажглись:

— О! Ты пришла!

Я помахала ему рукой и плюхнула ведро перед статуей.

По закону она, наверное, принадлежит лунным, — в конце концов, это они её когда-то поставили. Или, может быть, властям Марпери, потому что стоит на нашей стороне горы. Но по факту — так уж вышло — мраморная статуя в человеческий рост, красивая и искусно сделанная, решительно никому не нужна.

Рыцарь зарос мхом, покрылся кое-где жёлто-зелёным налётом, посерел, а край плаща был давным-давно отколот. Медная табличка у ног рыцаря почернела и сделалась совсем нечитаемой. В рукояти меча когда-то была инкрустация, но яркий камень из навершия ещё лет десять назад выломали.

Цветы, которые я надела на голову статуи, завяли и вымокли под дождём.

— Что ты делаешь? — с подозрением спросил лунный.

— Ну… ты… не очень хорошо выглядишь, — смутилась я. — Но это можно поправить!