В лагере Робинзонов

А тут солнца нет, ветра тоже, наверное, не бывает, а времени и воды сколько хочешь. И вот они какую штуку сочинили!

Я попробовал поднять это «ружье». Тяжелое. Но все-таки я его поднял и стукнул «прикладом» о камень. И вдруг «приклад» отвалился. Камень стал полегче. Я размахнулся и стукнул им по каменной стенке. И тут случилось чудо: каменная корка рассыпалась на множество кусков, под нею оказался винтовочный затвор, ржавая магазинная коробка, часть ствола. Я опять размахнулся, и снова посыпались камни, а в руках у меня оказался винтовочный ствол с прицельной рамкой, с мушкой на конце. Настоящий винтовочный ствол!

У меня закружилась голова, и я, опираясь на ствол, пошел к Хамиту.

— Хамит! Хамит, открой глаза, посмотри, что я нашел. Это же винтовка. Понимаешь, винтовка! Значит, здесь были люди. Разбойники или партизаны. Были и ушли. Значит, и мы уйдем. Понимаешь, Хамит? Уйдем! Только соберись с силами, слышишь, Хамит!

Я склонился над ним, обхватил его за плечи. Но вместо того, чтобы поднять друга, я сам хлопнулся рядом с ним. Голод и усталость одолели меня.

9.

— Проснулся, проснулся. Слышишь, мама, он шевельнул рукой...

Голос Фариды. Ни у кого больше нег такого голоса. Но почему она здесь, в нашем подземелье? И кто это проснулся? Может Хамит проснулся?

Я пошарил руками справа, слева... За время наших блужданий я уже научился на ощупь узнавать, что под рукой.

Нет, это не камень... и не пыль... Да это же подушка! Самая настоящая подушка. И одеяло на мне. Откуда здесь постель?

И вдруг мамин голос:

— Сыночек, сыночек, очнулся, родненький!

Я открыл глаза. Но по-прежнему непроницаемая темнота окружает меня и мешает увидеть мамино лицо. Значит, мы все-таки в подземелье. И мама пришла сюда. Нашла нас здесь в темноте. И Фариду привела. Вот что значит мама! Я протянул руки, нащупал мамину голову, нащупал лицо. Оно было мокрым от слез.

— Мамочка, мама,— говорю я.— Ну не плачь, слышишь, мама, не плачь. Мы скоро выйдем отсюда.

— Вышли, сыночек, вышли, давно уже вышли.

Мама поднимает мою голову вместе с подушкой и прижимает к груди. От мамы пахнет свежим хлебом, парным молоком и укропом.

И тут я почувствовал такой голод, какого никогда еще не испытывал. Даже там, в пещере, когда мы делили хлеб, я не был так голоден.

— Мам, я есть хочу, умираю есть хочу!

— Сейчас, сыночек, горячего бульона дам тебе.

— И хлеба, и молока, и яблок.

— Нельзя так много сразу, нельзя. Доктор не велел.

Это уже Фарида сказала. Значит, и она здесь. Но почему же я их не вижу? Может быть, ночь сейчас?

— Фарида,— сказал я,— зажгите вы свет.

— Зачем нам свет, дурачок. Солнце и так светит вовсю. Это у тебя глаза завязаны.

— Ну, так развяжи.

— Сейчас. Это мама придумала. Боялась, что ослепнешь от яркого света. Ты же целую неделю не видел солнца.

— Неделю?

— Да. Мы тут сами чуть не ослепли от слез. Искали вас всей деревней.

— А Хамит?

— Хамит в больнице. У него воспаление легких.

Я было приподнялся в постели, но Фарида тут же уложила меня.

— Лежи, лежи,— сказала она.— Нельзя тебе вставать. Рано, понимаешь?

— А он поправится?

— Конечно. Доктор говорит, что раз попал к ним, значит вылечат.

Тут мама принесла мне горячий бульон. Я выпил целую чашку и вдруг такую усталость почувствовал во всем теле, как будто опять пришлось разбирать тот завал. Я опустил голову на подушку. Фарида ушла. Мама сказала:

— Спи, сынок, спи.

Но я не спал. В полудремоте я вспоминал последние часы нашей жизни там, в подземелье. Вспоминал и не мог вспомнить. Только отдельные картинки, отдельные кусочки этой невеселой жизни возникали в памяти и снова угасали.

Вспомнилось, как мы остались совсем без света. Сначала один фонарик погас, потом второй. Я дотащил Хамита туда, где нашел винтовку. Если бы не веревка, я бы не сумел этого сделать. В темноте, на ощупь я связал из веревки петлю и волоком тащил за собой.

Я уложил Хамита около стены, а сам, опираясь на ствол винтовки, побрел дальше.

Помню, как я увидел свет. Не свет даже, а отсвет на стене. Я шел как слепой, ощупывая дорогу, спотыкаясь на каждом шагу. По-моему, я и не смотрел никуда. И вдруг впереди увидел какое-то серое пятно. Сначала я думал, что мне просто показалось. Я закрыл глаза, опять открыл. Пятно по-прежнему серело впереди. Хотелось верить, что это откуда-то с воли пробивается настоящий дневной свет. И я пошел прямо на это пятно. А когда дошел, тут только и понял, что нужно идти в обратную сторону. Сюда через узкую щель пробивались лучи. Свет падал на каменную стенку, и она чуть-чуть светилась в темноте.

Я думал, что никогда не дойду до той щели. А когда пришлось взбираться по глиняному откосу, мне показалось, что вот сейчас я умру от усталости здесь, в двух шагах от выхода.

Наконец я добрался до щели, прислушался. Где-то внизу совсем недалеко прогрохотала машина. Я зажмурился, чтобы свет не бил в глаза, и стал увеличивать щель. Руками, ногами, винтовочным стволом я расшатывал и отпихивал в стороны куски глины, камни. Помню, как они с шумом скатывались вниз.

А вот о том, что было дальше, сколько ни старался, я так и не вспомнил...

Сквозь дремоту я услышал тихий шепот Фариды: — Он опять спит, мама.

— Ну и пускай спит,— тоже шепотом ответила мама.— Сон лучшее лекарство.

Вот как бывает в жизни: вчера голодный, черный от грязи я бродил по подземным коридорам, не надеясь уже на спасение. А сейчас лежу в чистой мягкой постели, и все кругом ходят на цыпочках, боясь нарушить мой покой!

А как же Хамит? Скорее бы разрешили мне встать. Сразу пошел бы к нему...

Прошла неделя. Мне уже разрешили вставать. И глаза привыкли к дневному свету, и ел я все, чего мне хотелось. Меня уже выпускали гулять, только недалеко. И дядя Кадыр приходил ко мне, и Фаузия.

Я рассказывал дяде Кадыру о наших приключениях, а Фаузия, как обычно, перебивала меня.

— Жаль,— сказал дядя Кадыр,— что у вас только одна бутылка была с собой. Очень мало надежды, что она найдется. Но если бы нашлась, это было бы событие огромной важности. Мы бы тогда сумели обуздать наше озеро.

— Вот пойду купаться,— вступила в разговор Фаузия,— найду эту бутылку и нарочно разобью и письмо уничтожу. А то эти герои совсем заважничают.

И надо же, в тот же вечер Фаузия бегом влетела в наш двор с той самой бутылкой в руке.

— Держи свою грязную бутылку,— крикнула она.— Только не задирай нос.

А на другой день меня пустили к Хамиту.

Он сидел в постели, подложив подушку под спину. К нему еще не всех пускали, только самых близких, но меня пустили. И правильно сделали, что пустили. Уж кто-кто, а мы-то с Хамитом теперь самые близкие люди. Неделю целую спали спина к спине, делили последний кусок, столько раз выручали друг друга...

Доктор не велел мне много разговаривать с Хамитом. А у меня не то что «много», у меня и мало слов не нашлось для этого разговора. Столько хотелось сказать, когда шел к нему, столько хотелось услышать. А вошел, увидел, сел на стул и молчу. И он молчит. Только рты до ушей у обоих.

Я поставил на тумбочку бутылку с сиропом, разложил пирожки, яблоки. Он сказал:

— Вот бы туда нам все это.

— Мы бы и еще недельку там посидели.

— А как мы все-таки выбрались?

— Я еще и сам толком не знаю. Выбрались. Самое главное, что выбрались...

И тут доктор прогнал меня.

— Придешь в другой раз, наговоритесь. А сейчас беги домой.

А как же, в самом деле, мы выбрались? Сам бы я так ничего и не вспомнил. Но мой спаситель, дедушка Фаузии, рассказал мне обо всем, что произошло.

Дед Салахи — пасечник. Свою работу он очень любит, и пчелы его любят, если только так можно сказать про пчел. Они никогда его не кусают, ползают по нему, словно что-то ему рассказать хотят или приласкаться. Все лето дед Салахи живет на пасеке, в небольшом домике. Раз в неделю обязательно приезжает в деревню, попариться в баньке.