Страница 95 из 121
Глава 27 Явление боярыни
В дверь колотили.
Не иначе посохом, а может, и дубиною, отчего дверь оная прогибалася, но держалась. А что, хорошая дверь, дубовая, на петлях железных.
Резная.
Расписная.
С засовом толстым, с ручкою кованой в виде головы звериной.
— Отворяйте! — голосил неведомый мужик.
А как смолкал, становился слышен хор женских голосов.
—…ой, росла девонька, что березка при дороге…
—…извели сироту-сиротинушку, не пожалели живота…
—…кинули зверю лютому на растерзание… ой, жалость-то кака…
Мы с Люцианой Береславовной переглянулися.
— Это что? — одними губами спросила она.
— Это… бабка моя… в гости, наверное, заглянуть решила…
—…горе-горюшко… не видят ныне глазыньки… не ходют ноженьки…
Глазыньки мои видели очень даже неплохо. А ноженьки худо-бедно, но тело держали.
—…заморили…
—…рученьки не держат…
Чего они не держат?
Держат… вот пирога бы какого подержали…
— Отворяйте!
— Я ему сейчас отворю, — ласково-ласково произнесла Люциана Береславовна, а меж пальцев ее блеснул огонек.
А ведь магичка она не из последних.
Силы невеликой? Вона, нонешнею ноченькою силы много не понадобилося, чтоб Евстигнея известь. Чудом обошлося, не иначей…
— Прилягте, Зослава, — на редкость миролюбиво предложила Люциана Береславовна, — как лежали, так и прилягте…
Зачем?
— А мы с вашей… бабушкой побеседуем.
—…летять утки… летять утки… — затянул кто-то песню.
Ох, бабушка, что ж ты меня позоришь на всю-то Акадэмию?
—…и два гуся, — добавили баском.
Ага… с четвертушкою.
Я возлегла на кровать, а Люциана Береславовна меня одеяльцем укрыла.
С головою.
— Смирно лежите, — велела она и пальцами щелкнула, отчего в теле моем немота приключилась, и такая… ох, разумею Еську, ажно жаль его стало. Вот чую и рученьки свои, и ноженьки, и прочее все, чего есть, даже пятку свою свербючую.
Чуть, чую, но ни пальчиком шелохнуть не способная.
— Так оно верней будет…
— Отворяйте!
— А стояла на горе рябинушка-рябина… схоронила матка единственного сына…
Я ж вроде девка? Чего мне мужчинскую заупокойную петь?
— И кому тут отворить? — поинтересовалася Люциана Береславовна. И от голоса ейного стены померзли. У меня по спине и то мурашки побегли, хотя ж я привычная навроде.
— Боярыня, — мужик закашлялся, верно, страшно ему было, да продолжил: — Ефросинья Аникеевна к внучке своей с визитом…
— С визитом, значится…
— Ой, матушка… ой, ладушка, — хором заголосили девки.
— Цыц! — велела Люциана Береславовна.
И девки смолкли.
— А ты моими людьми не командуй! — Бабкин голос я сразу узнала и вздохнула.
Мысленно.
От же ж… видать, и вправду себя барынею вообразила… и вовсе дивно, как пустили ее в Акадэмию?
— За внучкою своею я пришла…
И вновь громыхнуло, будто кто посохом железным по колоколу медному ударил. От того громыхания ажно свербение в пятке поутихло.
Ненадолго.
Ох, не надо было о том вспоминать… а может, мне сие Божиня урок послала, за муху, которая по Еське ползала, а я ея не согнала.
Он терпел.
И я терплю.
Куда деваться-то?
— Неча ей тут у вас делать!
— Ой, матушка… осторожненько… туточки порожек, — зазвенели девки наперебой. — Рученьку дайте вашую… ноженьку ставьте от сюды… негоже вам не по коврам ступать.
Свербели уже две пятки.
И спина.
И злость такая поднималася, не то от свербения, не то от бабкиного скоморошества. Какая да растакая боярыня?
— Мне было сказано, что туточки она…
И вновь громыхнуло.
— Прекратите, — попросила Люциана Береславовна, — у меня от вашего грохота мигрень начинается.
— А ты не перечь царской теще!
Железом по меди… нет, не посох.
Таз.
Иль тарелка.
Помнится, в детские далекие годы добралася я до мамкиного черпаку, который тяжеленный да узорчатый, не для кажного дня, но сугубо для празднествов. А к нему — котел бронзовый, на ножках.
Ладно громыхало.
На всю хату… помнится, тятька мой ажно с сараю прибег, думал, беда какая случилася. Неужто ныне бабка того черпаку прибрала?
— Это кто здесь царская теща?
От и мне с того дюже любопытственно.
— Матушка нашая… хозяюшка… — ответствовал девичий хор. — Ой, локоточек… ой, туточки полочка, не ударьтеся…
— Пред тобою стоит…
Ух, ежель бы не немота телесная, поднялася б я и сказала б бабке всего, чего об ней думаю.
Царская теща?
— Интересно… — Люциана Береславовна не спешила гневаться.
Напротив, скользнуло в голосе ее нечто этакое…
— Извольте присесть… — предложила она. — Негоже царской теще на ногах стоять…
— И то верно, — бабка моя и не почуяла насмешки.
Тотчас прежний зычный голос велел:
— Несите стул! Матушка присесть желает!
— И подушечки, подушечки, — загомонили девки, что куры на мусорной куче. — Матушке под ноженьки, чтоб ноженьки отдыхнули… под рученьки…
Под задницу, ясно дело, тоже, а то ж задница пуще иных частей, бывало, устает. Я злилася, да с той злости толку, когда лежишь бревно бревном, ждешь, чего ж далей будет.
— Может, отошлете вашу свиту? — Люциана Береславовна тоже присела, это я услышала. — А то беседа, полагаю, у нас с вами приватная пойдет. Негоже дворне слушать, о чем два благородных человека разговаривают… а то, сами понимаете, сплетни пойдут… полетят просто.
— Уши отрежу.
Я, когда б могла, язык бы прикусила. Это с каких-то пор бабка моя подобною карою грозится? Ладно, в тещи себя царские записала, но чтоб с людьми и не по-людску обращаться…
Неужто вовсе за боярскими шубами розум потеряла?
Аль это от старости?
Давече нам Марьяна Ивановна сказывала, будто бы с годами люди умом слабнут, личность свою теряют. И выходит, бабка растеряла?
— И все-таки… бывает, что и подкупят… тем более столь важная персона… как теща царская… как ее без присмотру оставить?
— Вон пошли! — рявкнула бабка и ноженькой топнула. — Подслушивать вздумаете — запорю!
Ох, грозно у нее вышло, почти как у нашей боярыни, нехай приглядит Божиня за грешною ея душенькою.
— Итак, уважаемая… простите, мы не были представлены друг другу, — начала Люциана Береславовна. И бабка промолвила важно:
— Ефросинья я Аникеевна, ежель по батюшке…
— Уважаемая Ефросинья Аникеевна… из какого роду будете?
— Из Берендеевого…