Страница 90 из 121
Глава 26 О науках всяческих
А меня Люциана Береславовна не выпустила.
Заглянула.
Усмехнулася и велела:
— Лежите, раз уж притащили… никакого понимания. Как был охламоном, так и остался…
Это уже она про Архипа Полуэктовича, стало быть, с которым, как ныне разумею, давнее знакомствие свела.
Я перечить не посмела.
Легла смирнехонько. Рученьки на груди сложила. Глазоньки закрыла. Лежу и не шевелюся, хотя ж пятка левая аккурат засвербела, и так, что прям терпеть невмочно. А в голове вновь мысли предивные бродят.
…а ну как станет Люциана Береславовна выспрашивать?
…иль скажет чего такого, чего натура моя не сподобится вынести.
…посмеется… дурою обзовет… а ведь как есть дура. Нельзя было Евстигнея в ход сокрытый пускать, как и самой за ним лезти.
Задним умом все мы крепкие.
Люциана Береславовна, ежель и желала чего сказать, то помалкивала. Уходить не уходила, сидела рядышком тихенечко, и страсть до чего любопытственно мне было глянуть, чего ж этакого она делает.
Шьет?
Ворожит?
— Все слышали? — спросила она, когда терпеть свербение в пятке вовсе невмоготу сделалось. И я осторожненько ноженькою о ноженьку поскребла.
— Я…
— Не притворяйтесь. У вас это совершенно не получается. Чтобы врать — талант нужен. Или умение. А у вас, к счастью, ни того, ни другого. Все мысли на лице написаны.
Это как?
Видела я давече свое лицо в зеркале, ничегошеньки на нем писано не было, и даж чернилами оное лицо не перемазано было.
— Открывайте глаза, Зослава. И в следующий раз не жмурьтесь так старательно. Спящий человек и дышит иначе, и сердце его бьется тише. Да и в вашей позе не спать — хоронить только.
У меня уши и полыхнули.
Рано меня еще хоронить. Но глаза я открыла и к Люциане Береславовне повернулася.
Сидит она на стульчику резном.
Махоньком.
Такой и тронуть страшно — а ну как рассыплется? Но Люциане Береславовне сей страх ведом не был. Подушечку возложила, чтоб, значит, помягче… небось боярский ея зад к твердому непривычен.
— Вы мне не нравитесь. — Она вышивала.
Пяльцы тонюсенькие.
Костяные.
Ткань шелкова.
Иголочка, что лодка по озеру, по ткани скользит и нить за собою тянет.
На коленях же будто коробочка стоит, где бисеру всякого, ниток… и выбирает их Люциана Береславовна не глядя.
— Не принимайте на свой счет. Издержки воспитания. — Люциана Береславовна иголочку попридержала. — Да и жизненный опыт… из деревенских девок редко выходит что-то толковое.
— Куда уж нам до боярского роду. — Я села.
А что, гудение стихло в головах, слабость осталася телесная, так ея превозмочь легко. И до комнаты своей как-нибудь, но добреду. Уж лучше там бока отлеживать, нежели в доме чужом нежеланною гостьей быть.
— Надо же. — Люциана Береславовна голову склонила, и слабо зазвенели бубунцы-заушницы, жемчугом украшенные. — А вы не только мычать способны. Лежите. Все равно вас не отпущу.
— Почему?
— Архип попросил. А ему я не отказываю. К тому же мы можем быть полезны друг другу.
И вновь игла заскользила. А хитро как-то боярыня шьет. И навроде знакомо, а в тож время и нет. Наши-то все больше по-простому, крестиком. Иные, которые мастерицы, то и гладью могут, но на полотне простом, обыкновенном.
И нитки берут шерстяные.
А тут шелка.
— Без моей помощи вас отчислят. Полагаю, это для вас не новость. Все-таки отсутствие элементарной базы мешает вам усваивать новые знания. — Люциана Береславовна подняла пяльцы и нахмурилась. А я ажно дыхание затаила.
Это ж диво-то какое!
Ветка будто бы черемуховая да в жбане стоит.
Шкляном.
С горлом узеньким. И так вышитый, что будто бы взаправду вот-вот в руки сойдет, и синим переливается, и серым, и мнится — пригляжуся, то в воде, которая в жбан этот налита, себя увижу.
Ветка ж едва намечена.
— Я готова заниматься с вами. — Люциана Береславовна провела пальцем по ветке, будто примеряясь. А я уж видела, какой она будет.
Живою.
Духмяною почти.
И мнится, знаю, кто тот платочек наставнику шил.
— Вам это пойдет на пользу. Возможно, что и мне… — Она положила пяльцы и короб закрыла. — В любом случае экзамены вы сдадите. И не так, как зимние, а… вы покажете всем, чего стоите.
— И с чего бы вам…
Я язык прикусила.
Нет, не верю в этакую доброту на пустом-то месте. Небось сама сказала, что не по нраву я ей. Так бы и погнала б, когда б могла… а ведь может. Но почему тогда…
— Рада, что вы все верно поняли. Видите ли, Зослава… — Она тронула губы, стирая усмешку. — Так уж вышло, что моя семья — это Архип и Фрол. Когда-то мы были очень дружны… потом… не важно. Но я не хочу потерять их. И полагаю, в свете последних событий, вам это нежелание понятно. Спрашивать их бесполезно, не скажут. Мужчины порой бывают алогично упрямы.
— Поэтому спрашивать станете с меня?
— Именно, Зослава… именно…
Ох, матушка моя покойная… и чего ответить-то?
Отказать?
Тогда Люциана Береславовна меня точно со свету сживет. А согласиться? Как могу я… не мои то тайны…
— Не спешите придумывать себе ужасы. — Она слегка поморщилась, будто бы неприятственно ей было со мною беседу беседовать. — Я не собираюсь лезть в ваши личные дела. Или раскапывать чужие секреты. Вы мне просто расскажете о том, что не является тайной. Скажем, о ночном приключении.
Она отложила коробку.
И вышивку.
— Конечно, я знаю, что лихости у студиозусов всегда больше, нежели ума, но лезть к умертвию — это чересчур даже для вас. Пусть царевич и сознался, что пошел на спор, но мнится мне, дело несколько сложнее…
Я только язык прикусила.
Молчи, Зослава, глядишь, и вправду сочтут дурою, двух слов связать не способною.
— Что ж… ваше упорство внушает определенное уважение. — Люциана Береславовна разгладила шитые юбки, а мне подумалося, что, может, сама и расшивала их?
Шелками да скатными жемчугами.
Оттого и вновь странны узоры, ленты — не ленты, дороги — не дороги, нити Божинины, переплевшиеся, перекрутившиеся, жемчужными узлами завязанные.
— Значит, это Евстигней у нас во сне ходит…
Откудова она…
Молчи, Зослава.
Молчи.
— Он. Видишь, вам и говорить ничего не нужно. Для кого-то ж я варила сонное зелье. А знаете, что интересно? Просил меня Кирей будто бы для вас. Мол, переучилась невестушка его, переволновалась…
Это она здзекуется?
А Кирей хорош… если и вправду к ней ходил…