Страница 88 из 121
Сказал, за между прочим, чистую правду. А внове не поверили. Еська это скорее почуял — был у него дар такой, людей чуять, и супротив этого дару, выходит, амулет бессилен оказался.
— Если только отошлет, — ухмыльнулся человечек невзрачный. Вот ведь сделано! Еська в упор пялится, и навроде лицо видит, а запомнить не способный. Чуть взгляд отведешь, оно и поплывет, перекривится. Нос? Как нос. Не приплюснутый, но и не вытянутый. Глаз серый, а может, и синий, или вовсе зеленый? Кто знает.
Губы вот человек покусывает
А это уже привычка, про которую ведомо, что она — натура вторая, а то и первая.
— Оно ведь опасно. Вдруг ты, Еська, обиду затаишь? И с той обиды расскажешь, чего говорить не надобно? А то и без обиды, польстишься на золотишко. Многие ведь предложат… или по глупости сболтнешь, по пьяни, а то и просто так, доверишься неправильному человеку. Нет, Есенька, коль отошлют, то, куда б ни послали, ты туда не доедешь.
Так сказал, что Еська разом поверил.
А ведь и вправду, сам бы он… доверие? Нет, доверие — дело хорошее, но одним доверием жив не будешь. Да и ныне не самому жить… вона, пятеро еще… если только пятеро.
— Грозишься? — Еська пальцами по клинку провел.
Ближе б подобраться, а там, глядишь, еще осталась капелюшечка удачи… подбить бы эту птицу дивную, да порасспросить в тихом подвальчике, откудова прилетела.
Ишь, Сирин выискался…
Поет, душу голосом ласковым смущает.
— Хочу, чтобы ты подумал, стоит ли твоя нынешняя верность твоей жизни. Ты же…
— Понимаю, вор. Мне своя шкура дороже прочих, — Еська усмехнулся криво.
Вот же…
…и если разобраться, вона, бояре ихние тоже воруют и отнюдь не кошелями — сундуками, а то и подводами, — но никто ж их не попрекает. Сошлют одного-другого на плаху, прочие попритихнут, а после все одно за старое…
И уважаемые люди.
А тут сопрешь мелочишку какую, и все, до конца жизни татем ходить.
Несправедливо.
Впрочем, Еська был далек от мысли о вселенской справедливости. Это у Евстигнея в голове всякие премудрые зудят, пусть он и философствует…
— Именно. — Человек за ухо себя ущипнул… и почудилось в том нечто до боли знакомое. Впрочем, сколько ни силился Еська, а припомнить, кто ж себя этак вел, не сумел.
Не приглядывался, стало быть.
Ничего.
Приглянется.
— И чего мне, мил человек, делать? — поинтересовался он, ножичку позволяя меж пальцев скользнуть. Этак старый Хрысь учил, который в деле своем мастером был немалым. Он рученькою махнет, и кошелька как не было… а то и не кошелька.
Ухо вон одному говоруну чисто снял…
…баяли, что и по горлу могет, по жиле шейной. Этому Еська научиться не успел. Жаль. От верно Ерема сказывает: в жизни всякая наука пригодиться может.
— Уйти бы тебе самому, пока не поздно…
— Так куда идти-то? — Еська развел руками. — Куда ни сунься, а всюду царство Росское. И с пустой мошной недалече уйдешь.
— Так царство-то велико, людей в нем, что песку на морском берегу, а мошну и наполнить недолго…
— И кто ж наполнит?
— Найдутся добрые люди…
— Еще добрее? — Еська руку расслабил.
Как учили.
Так оно верней выйдет, как плеткою… и главное, чтоб не до смерти… а то с покойников спрос невелик. Конечно, допросят и мертвяка царскою волей, но оне не зело разговорчивы.
И сказывают, глупы, что бревны.
— И что ж эти… добрые люди взамен попросят?
— Немногое…
Еська выразительно хмыкнул: ведаю, мол, то немногое, добре, ежели шкуру собственную Еськину ему оставят, а то ж снимут опосля со всею добротой.
Исключительно затем, чтоб золотом набить.
Ага.
— Надобно будет, чтобы ты, Еська, перед собранием боярским выступил. И рассказал все честно. Про себя, про братьев своих…
— И только-то?
Вот… охлызень.
Еська и в воровские далекие годы своих сдавать не приучен был. Не любили тех, кто языком зело мелет. Бывало, что язык и рвали. По приказу Безликого князя. Прилюдно. Прочим в назидание. И Еська, одного разу сие видевши, честно сказать мог: назидательней оно и быть не могет.
— И только. Тебе кажется это предательством?
А чем иным?
Ладно, про себя. Над своею судьбинушкой Еська волен. Да, он благодарен царице-матушке, но… не сослеп с той благодарности. Она при своем интересе была.
И это правильно.
Разумно.
А прочее — от Мораны… пущай Емелька-блаженный верует в матушкино сердце золотое да в мысли пречистые, в тое, что решила она кровь царскую благословенную собрать, дабы не поганилась та средь простого люду… хороша сказочка.
Аккурат для деток.
Только Еська уже взрослый на свою беду.
— А разве не предательством является то, что она учинила? — спросил человек тихо. — Подумай… разве не собирается она обмануть бояр?
— И в чем обман?
— Она приведет на трон наследника… так она сказала… законного наследника. А разве кто-то из вас…
До холеры много ведает.
Откудова?
— А разве нет? — Еська руку поднял, будто волосы пригладить желая. А что, растрепалися космы рыжие. Чеши их не чеши, все одно грива гривою…
— Вы все царевой крови, верно, но…
Договорить Еська не позволил.
Хватит уже словесей.
Помнила рука науку. Легонько пошла. И пальцы разжались, клинок отпуская. Серебряной искоркой метнулся, да только не успел.
Полыхнуло.
Громыхнуло… стало быть, не один амулетик гостюшка незваный примерил. Жалость какая. Но попробовать следовало.
— Вот дурень лихой. — Человек рученькой махнул, и заместо ножичка на землю оплавленный ком упал. Надо же… и запахло… а знакомо так запахло, как в тайнике, в который Архип Полуэктович Еську носом, что кутенка, тыкал. И стало быть не зря тыкал.
Тот этот запах.
Волшбы огненной. Амулета, из которого силою плеснуло.
— Никакого понимания, — развел руками Еська и поклонился дурашливо. Хотел разогнуться, да… боль скрутила лютая, как на ногах устоять. Благо стеночка рядом… хорошая стеночка, твердая… если спиною, то, глядишь, и не упадет… продержится… сколько?
Сколько сумеет.
Ах, обидно помирать, не догулявши. Но ежель Еська выдюжит, то сумеет человечка этого отыскать… благодарствие выразить…
Еська стиснул зубы, сдерживая стон.
Как-нибудь… если тварь эта, за мороком спрятавшаяся, думает, что болью Еську поучит… учили уже… отвык он просто… а привыкнет и… и главное, дышать… хоть и горят легкие огнем, а все одно дышать.
— Я могу тебя убить, — жесткие пальцы стиснули шею.