Страница 86 из 121
Глава 25 Внове о царевичах расповедуючая
Если б кто спросил Ерему, чего ему для счастья надобно, Ерема знал бы, чего ответить — свободы. И пусть сам он не был настолько волком, как брат, но все одно несвободу свою осознавал остро.
С того дня, как…
— Читаешь? — Человек появился в библиотеке, вновь подгадав время, когда Ерема остался один.
В библиотеке нравилось.
Тихо.
И пахнет книгами.
Бумагой. Терпкий сладковатый запах. Еще чернила. Люди, которые где-то рядом, но все ж наособицу. Библиотека при Акадэмии огромная, в ней легко затеряться.
Или представить, что затерялся.
Остался в кои-то веки один.
Нет, где-то рядом листает очередной толстенный том Емеля, но для него книги — святое, и не читает он, будто душою в сплетение букв уходит. Возвращается просветленный, счастливый. С чего — спрашивать бесполезно, если и ответит, все одно не поймешь.
С Еремой не так.
Книги — это предлог. И порой кажется, что остальные распрекрасно сие разумеют, но позволяют Ереме передохнуть.
Хотя бы несколько минут одиночества, это уже много.
И мало.
Даже здесь Ерема слышал отголоски братовой боли.
Устал.
От муки. От неспособности закрыться. От стыда — он лишь эхо слышит, а каково приходится Лису? И от тоски чужой, навязанной… от… от всего.
А тут еще этот.
Эта?
Ерема не мог бы точно сказать, мужчина стоит за спиной или женщина. Да и… какая разница?
— Уходи. — Важно было лишь, что этот человек, кем бы ни был он, крал то малое время одиночества, когда Ерема мог представить, что он свободен.
— Мне подумалось, ты захочешь поговорить?
— О чем?
Ерема провел ладонью по шершавому листу, пытаясь вспомнить, о чем же книга.
О заклятьях зельных?
О зельях вовсе, а не о заклятьях?
О тайных знаках, навроде того, что теплом отзывается на прикосновение?
— О том, что с вами будет, с тобой и с братом. Как скоро вы сойдете с ума? То, что с вами сделали, незаконно.
Ерема знал. Но он дал согласие, когда спросили. А потому, кого еще винить?
— Ты был молод. Растерян. И когда человек, которому ты безусловно доверял, сказал, что без этого обряда твой брат умрет, ты согласился. Как ты еще мог поступить?
Отказаться.
Позволить Лису вернуться в стаю. Так было бы лучше для обоих, это Ерема понимает. Теперь. А тогда… тогда сама мысль о разлуке казалась предательством.
Как?
Бросить Лиса.
Последнего живого родича?
Отдать его волкам… нет, разве любящие братья поступают так? И получилось, что его, Еремы, любовь испортила жизнь обоим.
— В утешение могу сказать, уйти бы ему не позволили, — сказал тот, кто стоял за спиной Еремы. — Кому нужен молодой волкодлак, который вот-вот войдет в полную силу?
— Ты ничего не знаешь…
— Я знаю, что вы лишились дома. И родичей. Человеческих родичей. Хотя… и за волчьих я не был бы уверен. Старый волкодлак, который знает слишком много, опасен. Не хотелось бы тебя расстраивать, но деда твоего вряд ли бы оставили в живых.
— Ты этого не знаешь.
Он… был несокрушим.
Древний, как каменный гребень, на котором обосновалась стая. И такой же надежный. Гребень защищал от северных ледяных ветров. И от дождей. Он открывался зевом глубокой пещеры, где хватило места и волчатам, и им с Лисом.
Дед заботился.
Приносил одежду для Еремы.
Обувь.
И еду, которая была бы пригодна для человека.
…и он сказал, что однажды Ереме придется уйти. Человеку не место среди волков. Тогда Ереме показалось, что его выгоняют.
Из пещеры.
Из леса.
Из стаи. Он расплакался и просто вцепился в Лиса. Он не оставит брата, не бросит…
…не бросил.
Кому с того легче?
— Я достаточно хорошо знаю ее. Она умеет находить верные слова… сумела же убедить волкодлака отпустить вас. Что ему пообещала?
Человек, стоявший за спиной Еремы, близко, пусть и близость эта была обманчива, замолчал. А Ерема перевернул страницу.
Не о зельях книга.
И не о знаках.
«Обряды земель иных, писаные со слов Гилберта Сноходца, норманна и полонянина, младшим урядником Саввой Путятиным».
Пустая книга, доволи многословная и бестолковая, потому как если и сказывал чего тот Гилберт Сноходец, то все сказанное безбожно перевиралось тем самым младшим урядником. Оный только вздыхал и сетовал, до чего-де обряды норманнские диковинны, а иные — безбожны.
— Впрочем, ты прав. Не важно. Куда интересней, что будет с вами. Ты же понимаешь, что твой брат долго не выдержит. Он уже сходит с ума. Медленно. И ты это чувствуешь. И не знаешь, утянет ли он тебя следом.
— Зачем ты пришел?
— Любой обряд можно повернуть вспять.
И перед Еремой лег серый запыленный лист.
— Подарок.
Опасный подарок. Из тонкой шкуры страница резана, а писана… Ерема наклонился, вдохнул аромат: кровью писаны. До сих пор тянет от этой странички темною запретной волшбой.
Самое разумное — вернуть.
Не бывает этаких подарков… чтоб от чужака… от того, кто знает слишком уж много для человека постороннего… от того, кто навряд ли добра желает… и все ж… пальцы коснулись жесткой кожи. Хрупкая какая… небось кинь в камин и полыхнет, выгнется, поползет черными пятнами ожогов.
И буквы, что пляшут, в слова складываясь, — Ерема не собирается читать, он лишь проглядывает, любопытством мучимый, — сотрутся.
Минута, и не останется от тайного знания ничего, помимо горсточки пеплу. Может, так оно и правильно?
…не будет беды, если Ерема прочтет. Он же не собирается прямо тут обряд запретный проводить. Да и пожелай, навряд ли хватит собственных силенок. Вот же уродился, ни волкам, ни людям. Дар теплится едва-едва, только и есть что благословение, которое, если разобраться, не благословение вовсе.
— Ерема? — Емелька окликнул, и Ерема поспешно спрятал лист под урядниковым пухлым творением. Сердце колотилось.
Нет, он не собирается скрывать от братьев…
…он просто сначала сам разберется во всем.
— Ты так тихо сидишь. — Емелька держал книгу бережно, что дитя. — Я подумал, не заснул ли…
— Не заснул.
Появление его, беззлобного и вдохновленного — чего он нашел в «Углубленном курсе начертательной магии»? — вызвало вспышку злости. Пришел.
Помешал.
Ерема вздохнул и закрыл глаза.
Надобно успокоиться, а то ведь и вправду… с ума сойдет.
…братья? Он боялся остаться один? Что ж, Божиня видит, она исполнила самое истовое его желание. Больше Ерему одного не оставляли.
Никогда.