Страница 111 из 121
Глава 31 О борьбе добра со злом и прочих важных событиях
Страшно ли мне было?
Страшно.
Страшней, нежель на поле… там-то… там-то как-то иначей все… снег, люди… тварь подгорная, дикая… и разумение, что, может статься, оная тварь — все, что в жизни моей осталося. Но там я не то чтоб готовая была — небось ко встрече со смертию сготовиться вряд ли возможно, — однако же ж иного и не ждала. А туточки…
Акадэмия.
Место безопасное.
Тихое.
И покои Люцианы Береславовны, которые тож зачарованы, иначей влезли б проклятые девки, и думать нечего. А они, в комнату ввалившися, замерли, закрутили головами.
С лиц же…
Не стало лиц.
Оно ж как с бабкою, вроде как некто иной, нечеловечьего роду, обличье человеческое примерил. Да село оно криво, будто платье краденое. Вот и у одной девки рот раззявлен, губы вывернуты. У другой — глаза косят. У третьей вовсе нос набок повернуло… руки повисли.
Что за диво такое?
И бабка моя ходит, приплясывает.
— Выглянь, Зосенька… выйди, ясочка моя… — Голос у нее низкий, гудящий, и душа моя на него отзывается. Так и манит переступить черту. А что, щит удержу, Люциану Береславовну, которая так и лежала беспамятная, сберегу… а там… там, глядишь, и тварюку поймаю.
Схвачу.
Силов-то у меня есть, и немало. Она и вырываться не станет.
Нет, дурные то мысли, не мои, оттого и гнала их прочь.
— Ах, Зосенька… неблагодарная девка! — Бабка погрозила мне пальцем, а из глаз ее вновь выглянуло нечто древнее и злое. — Не жалеешь старушку?
— Уходи, — велела я твари.
Она лишь засмеялася.
— А зачем мне уходить? Мне и тут хорошо. Сама она меня в душу впустила, сама пригрела. Растила, пестовала… подкармливала.
— Чем же ж?
Мыслю, что не пирогами с капустою. А от пирогов я б не отказалася, урчит в животе, да и ноженьки слабеют… ох как не удержу щита? Надолго ль меня хватит? Не ведаю, но сколько сумею, столько и простою. Там же, глядишь, Божиня не попустит, чтоб тварюка невинных людев пожрала.
— А завистью своей… жадностью, — охотно ответила тварюка. — Все-то у ней было, а ей мало показалось… люди слабы, Зославушка.
Она больше не притворялась моей бабкою, и распрямилась у той спина. Плечи развернулись. Шея морщинистая будто бы длинней стала.
— Вечно им мало… у соседа и корова жирней, и трава зеленей? Так говорят?
— Не знаю.
Бабка моя… она ж не о себе думала…
— Ой ли. — Тварюка улыбалася бабкиною щербатой улыбкой, и черный левый клык — давно говорила, что надобно бабке к хорошему целителю сходить, пусть бы залечил — гляделся провалом. — О тебе ль? Нет, Зославушка… сидела она в деревне и первою была. Уважаемым человеком. Все-то ее знали. Все-то ей кланялись. Бегали за советом… а тут что?
Я пожала плечами.
Не след с тварюкой говорить, но… время. Кто-нибудь да придет… кто-нибудь да отзовется… кто-нибудь заметит неладное… и значит, кажное мгновеньице дорого. Так что пущай себе брешет.
Я послухаю.
Чай, уши не отвалятся.
— Кто она? Никто… холопка, которой царских милостей перепало. И вышло, что ни нашим, ни вашим. Не приняли ее боярыни. В гости не зовут, смеются… она ж не глупая у тебя, понимала, что никогда-то средь бояр своей не станет. А хотелось… если б ты знала, Зославушка, чего и как ей хотелось.
Она причмокнула губами.
— Сладкая… давно уж такого не пробовал… ах, хороша… бедность люди переносят лучше, чем богатство. Особенно внезапное… глянь на этих вот… — он махнул рукой на девок, которые выли, но тихо, неуверенно. И держалися двери. — Холопки. О воле мечтали. И в ее возможностях было им волю дать. Отпустить… и что?
Я молчала.
Чего ответить? Что не всякая воля до времени? Да и… мало я в таких делах разумею, знаю, что не стала б бабка им обиды чинить.
Прежде не стала б.
— Поначалу-то была добра, но этой доброты хватило ненадолго. — Тварюка показала мне плеточку кожаную, махонькую, узорчатого плетения. Аккурат для женское руки сделанную. — Не я ее поднял, она сама, осерчавши за порченное платье… и да, та девка виновата была… и твоей бабке поначалу совестно сделалось… но совесть — это ненадолго. К власти быстро привыкаешь. И мало ее становится. Очень мало… думаешь, легко было б ее заморочить, когда б она власти не желала?
Почему никто не идет?
— И чем больше власти, тем лучше… только кто ж ей дал бы? Ей — нет, а вот тебе… стала бы невестою царевича, после и женой… и бабка при тебе. Тебя-то она глуповатою считает. Тетехой, не способною своего счастия увидеть, даже когда оно на голову свалится… главное, чтоб человек был хороший, — передразнила тварь бабку. — Когда-то она так думала, но давно… очень давно… а ныне-то все переменилось… ей в боярские ряды охота попасть было, и не просто равною стать, но чтоб спины перед ней гнули, шапки ломали… бояре перед холопкою. Такая вот сладкая мечта.
А если… если никто не придет? Нет, не стоит думать о таком. Буду держать щит, раз уж судьба моя такая, да с тварью беседовать, насколько хватит.
— Я не боюсь твоих магиков, Зослава, — она облизнулась. — Что они мне сделают?
— Изгонят.
— Ты и вправду в это веришь? — Она оказалась близко, и пахнуло на меня смрадом могильным. — Веришь… Клуша… другой бы уже давно огневиком кинул. Или и этого заклятия не осилила?
Осилила.
И кинуть могу. Но не в бабку ж! Тварюка, конечно, многое тут наговорила, да только Ефросинья Аникеевна — моя бабка. Родная. По крови. По жизни. По духу.
Родней некуда.
И коль с нею несчастие приключилося, то есть тут и моя вина… обиделася я, видишь ли. Отвернулася. От и не увидела, как из бабки нелюдь полезла.
Ничего.
Прогонют.
И бабку мне возвернут.
— Ничего они мне не сделают, — сказала тварюка, в щит мой пальчиком ткнувши. — Прогонят? Уйду… быть может… только, Зославушка, подумай. Я и так уйти могу. Договоримся с тобой… обещание дашь, и я мигом…
— Нет.
От нечего нечисти обещания раздавать.
— Зря упрямишься, Зославушка. — Она водила мизинчиком по щиту, на прочность пробуя. И тот стоял, слава Божине… моею силой ли, молитвой.
Благостью вышней.
Но стоял.
— Видишь ли, изгнать меня можно, но сделать так, чтобы я при том не навредил сосуду… посмотри на них, — она повернулась к девкам, что застыли, будто и неживые. — Ты. Пшел.
И рученькою взмахнул.
Крайняя девка дернулася, крутанулася и упала мехом. Две другие захихикали премерзенько. А я… чтоб не закричать, рукою рот зажала. Лежит девка.