Страница 88 из 136
Глава 31
Она ждала.
Кайден издалека увидел окно и женщину, на нем сидящую. И сердце забилось в груди, и губы сами растянулись в улыбке. Все-таки ждала. Его.
Он легко вскарабкался по плетям, которые стонали, но держали, и, оказавшись рядом, протянул водяную лилию. А Катарина приняла, и, наверное, это ничего не значило, но…
— Я тебя украду, — сказал Кайден, забираясь на подоконник.
— Только до утра, — она коснулась губами хрустальных лепестков. — Странно… почти не пахнет.
— Это потому, что луна еще не показалась.
До утра. До утра еще так далеко, и в то же время он чувствовал, как стремительно уходит время. И кровь его желала действия. Она шептала о ночи и сверчках, о том, что если Кайден желает совершить безумство, большое ли, малое, сейчас самое подходящее для того время. И надо спешить.
— Мне переодеться? — тихо спросила Катарина.
— Зачем?
— Чтобы тебе красть удобней было.
На ней был домашний халат, наброшенный поверх тонкой батистовой рубашки.
— Да… пожалуй.
Кайден почувствовал, что краснеет, чего с ним с детства не случалось. И надо бабушке отписать, спросить, что любит его королева. Или не стоит? Бабушка умна, она не станет задавать ненужных вопросов, но вдруг кто-то другой увидит письмо?
Катарина исчезла за ширмой, чтобы появиться вновь в мужской одежде.
— Неприлично, да? — как-то обреченно поинтересовалась она, и свет, от нее исходивший, будто ослабел.
— Красиво, — ответил Кайден и подхватил ее на руки, закружил, повинуясь порыву души. Зарылся носом в волосы, убеждаясь, что не растеряли они своего волшебного медового аромата. — Ты чудо.
— Я королева, — поправили его. — Только невезучая.
Неправда.
— Спуститься поможешь?
Она все-таки выбралась из его объятий, и Кайдену захотелось поймать ее вновь. И унести не к пруду, а в свой дом, где, как он надеялся, безопасно. А Катарина уже легла на подоконник, пытаясь нащупать подходящую ветку.
Кто же так слазит? И пришлось ловить. Помогать.
Отпускать и снова ловить. Касаться в темноте ее рук, белых, как лепестки лилии. И опять отпускать их, украв толику тепла. А уже на земле — он успел первым — Кайден подхватил женщину, чудесней которой во всем мире не было, и держал.
Стоял и держал. Просто потому, что мог.
— А… мы так и будем здесь? — поинтересовалась она шепотом. — Прямо под окнами?
— Нет.
Он подготовился. И уже сходил к пруду. Оставил под шиповником плед и корзинку, куда собрал все, что под руку подвернулось. Нет, можно было и кухарку попросить, но она бы не стала молчать. А слухи… Кайден не хотел обидеть ту, что так доверчиво прижималась к его плечу, пусть даже слухами.
И, перехватив тонкие пальцы ее, Кайден сказал:
— Идем.
— Глаза закрывать?
— Тогда я тебя понесу, а то ведь споткнешься.
— Не надо, я сама…
Она шла.
И не отставала. И в какой-то момент сорвалась на бег, словно сбросив разом все путы приличий, ее окутывавшие, и уже почти добралась до пруда, когда все-таки споткнулась и упала. Правда, тотчас перевернулась на спину и раскинула руки, уставилась на небо.
А звезды смотрели на нее. И верно, тоже думали, что другой такой нет. И были правы.
— Земля холодная, — предупредил Кайден, опускаясь рядом.
— И трава мокрая. Но пускай… я хочу, чтобы так… я ни разу вот так… в жизни ни разу, представляешь? Не лежала на холодной земле. И на мокрой траве тоже. И на звезды не смотрела. То есть смотрела… Генрих как-то решил сам составить собственный гороскоп.
— А он верил в гороскопы?
Небо нависало хрустальным куполом, в котором горели искры-звезды. И они были так близки, что, казалось, протяни руку — и сорвешь. Кайден протянул, но не дотянулся.
— Верил. Гороскопы ему обещали долгую жизнь, славные победы и достойного наследника.
Звезды дразнили.
А женщина, головы которой он касался макушкой, тоже руку вытянула:
— Насчет последнего не солгали…
Застрекотали сверчки.
— Какой он?
— Кто?
— Король.
— Который?
— Прошлый. И нынешний.
Наверное, не стоило задавать такие вопросы. Она не любила вспоминать о прошлом и теперь вот руку опустила, оставив звездам небо. Сама же села, обхватила колени.
— Знаешь, все меняется… там я была другой. Совсем-совсем другой. Тихой. Незаметной. Особенно после возвращения. Думалось, что, если я никому не стану мешать, про меня забудут. И на всех смотрела… тоже будто сквозь мутное стекло. Мне казалось, что он другой. Джон… совсем-совсем другой, ничуть не похожий на отца, а теперь я понимаю, что я все это придумала.
— Тебе он был неприятен?
— Кто? Генрих? Пожалуй, да… он казался мне не просто старым. Древним. Знаешь, на портретах его рисовали… так рисовали, что он казался молодым и сильным. Здоровым. Но от него пахло потом и болезнью. Он много ел. Очень много. И руками. Он полагал, что вилки и ножи — это глупости, и в его присутствии есть руками приходилось всем.
Катарина вскочила и велела:
— Догоняй! — Она полетела по траве, и венчики ночных цветов тревожно закачались, зазвенели, будто подстегивая Кайдена.
Догоняй-догоняй-догоняй… скорее, пока есть силы. Пока еще можешь.
Лови. А поймав, спрячь, чтобы никто не нашел.
Он и догнал ее, и обнял, прижимая к себе, слыша, как судорожно стучит ее сердце, такое маленькое и горячее. А она рассмеялась и, встав на цыпочки, потянулась к его губам.
Коснулась. И отпрянула.
— Я глупости творю, да?
— Ночь — самое подходящее для того время, — он наклонился и сам дотянулся до нее. Губы Катарины имели вкус меда. И она ответила на поцелуй, неловко, словно стесняясь и себя, и чувства этого, которое полагала запретным. А Кайден не позволил ей отступить. И лишь когда разжал объятия, Катарина сделала шаг к воде.
— В детстве я была очень послушным ребенком, — она села на край берега, и ноги почти коснулись темной воды, в которой колыхались лилейные звезды. — Мне так хотелось порадовать маму. И отца… и…
Она махнула рукой.
— Генриха я, если честно, боялась. И наверное, он чувствовал что-то такое, хотя искренне был убежден, что я его люблю. Что все его жены его любили. И не только жены. При дворе… много женщин. И далеко не все так уж озабочены вопросами морали.
Катарина потерла запястье о запястье, и кожа вспыхнула темными искрами, которые, правда, исчезли прежде, чем удалось разглядеть их.