Страница 68 из 136
— Замерзнешь, — произнес кто-то весьма ворчливо, а когда Катарина дернулась, ее удержали. — Или свалишься.
Кайден подтянулся и забрался на подоконник, сел, свесив ноги над пустотой, и протянул Катарине еще одну розу. Красную.
— Мне кажется… — Катарина розу приняла, потому как та выглядела удивительно хрупкой. Темные, почти черные лепестки от прикосновения дрогнули и разошлись, обнажив более светлую сердцевину. — Это не совсем прилично.
— Что именно? — Кайден поерзал, устраиваясь поудобней, и вытащил из-за пазухи сверток, который положил между собой и Катариной.
— Заявляться вот так…
И странно, что защита его пропустила. И надо бы позвать кого, хотя бы ту же Джио, которая должна быть рядом, но, как всегда, исчезла, предоставив Катарине право решать самой. И за это право Катарина была одновременно и зла, и благодарна.
Она… она никогда и ничего не решала сама.
А Кайден меж тем сверток развернул.
— Извини, сегодня с твоим трупом без ужина остался, — сказал он вполне светским тоном, будто бы и не сидели они вдвоем на подоконнике, будто и не простиралось под ногами темное море плюща, будто солнце не догорало, расцвечивая небо алым и желтым, и самую малость — розовым. Стыдливым.
— Я тоже, — сказала Катарина, решив, что если он начнет приставать, то она Джио позовет. А если не начнет… они ведь не делают ничего дурного. Сидят вот. Беседуют.
— Почему?
— Аппетит испортили.
Ужин подали в комнату, но аппетит и вправду исчез, а с ним и желание делать что-либо, сменившись столь знакомой уже апатией.
— Кто? — Кайден поправил полупрозрачные ломтики копченой рыбы, которые пахли так одуряюще, что перешибали аромат обеих роз.
— Да… неважно.
— Хочешь, я его убью?
— Его?
— Могу и ее, но женщин все же предпочитаю не трогать.
Под рыбой виднелось масло, а ниже — крупные куски свежего хлеба. И Кайден раскладывал веточки петрушки нехитрым украшением. Он протянул бутерброд, и Катарина приняла, осторожно.
— Не надо убивать. Его я выставила из дома, но, боюсь, тетушке моей не понравилось. Почему-то она решила, что я просто обязана выйти замуж за кого-то из кузенов. А я вообще замуж не хочу.
— Почему?
— Уже случалось бывать, — Катарина натянула рукава домашнего халата, прикрывая узоры. Пусть в спокойном состоянии они и не были видны, но все равно Катарина стеснялась. Пожалуй, стеснялась больше, нежели нынешнего своего домашнего обличья. — Ничего там хорошего нет.
— Чай будешь? Правда, сладкий очень. Я сладкий люблю. А Дуглас ругается, говорит, что мужчины должны пить горький.
— Буду. — Хлеб пах хлебом, крошки посыпались на ладонь, и Катарина втянула их, как любила делать в детстве, которое вдруг взяло и ожило, ибо только в детстве возможна столь вопиющая беспечность. — Я тоже сладкий люблю.
— Тебе можно.
— Спасибо, — она подвинулась и нерешительно спустила ногу, коснулась тугой лозы, и листья щекотнули кожу. — Если упаду, ты меня поймаешь?
— Непременно.
Листья шелестели.
А во фляге булькал чай, темный и горький, щедро приправленный медом и оттого ароматный. Пить приходилось из фляги, передавая ее друг другу. И было в этом что-то донельзя неправильное. Куда более неправильное, чем просто это вот сидение на подоконнике.
И тишина слушала их.
И Катарина наслаждалась что тишиной, что чаем, что бутербродами, которые сейчас были куда вкуснее перепелов и гусиного паштета. Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. И Катарина вздохнула, слизала с пальцев последние крошки и попросила:
— Расскажи мне.
— О чем?
— Не знаю. О чем-нибудь… о доме. Тебе ведь доводилось бывать здесь раньше?
И Кайден кивнул.
— О хозяйке его. О своих родителях. Или о детстве… мое вот было таким… не знаю. Никаким. Вспоминать не хочется.
Катарина обняла себя и вовсе не потому, что стало вдруг холодно. Но на плечи вдруг упал теплый дублет, от которого опять же пахло медом. И молоком? Определенно.
— Тогда не вспоминай, — разрешили Катарине, а еще дотянулись, потрогали волосы. — Они такие мягкие… извини.
— Ничего. Я думаю обрезать.
— Зачем?
— Так… возни много. И мыть тяжело, и расчесывать. И вообще…
Опустевшую флягу она вернула хозяину. А тот вдруг сказал:
— Когда-то там, у пруда, росла земляника… нет, в лесу ее и без того полно, но здешняя была особенно крупной. Каждая ягода с соверен. И невероятно сладкой…
Катарина слушала. Она подтянула ноги к груди, положила руки на них, а голову на руки. И золотые косы спустились на подоконник, маня близостью своей. Она вся была здесь и рядом. Такая… Неправильная.
Ни с одной женщиной он не разговаривал про землянику. В сущности, глупость неимоверная, если подумать, лучше было бы говорить о Катарине. Женщинам нравится слушать о том, какие они чудесные, а Кайден вот про землянику.
Крупную. Круглую. Такую близкую и далекую, потому что забор стоит, да и бабушка запретила ему заглядывать к соседям. Впрочем, он тогда не слишком был готов к запретам. И ушел бы, если бы не данное слово. Слово держало в доме куда надежней оков, но вот спасти соседей от Кайдена способно не было. И через ограду он перемахнул, и до пруда добрался. И плескался прямо в одежде, а потом, валяясь на берегу, собирал ягоды.
Тогда он начал примиряться с новой этой жизнью.
— Твоя бабушка меня нашла… грязного. Весьма грязного, — он улыбнулся сам себе, и Катарина тоже, хотя вряд ли действительно представляла, насколько он был чудовищен. Помнится, в пруду водились и жирные лягушки, которых Кайден ловил исключительно в исследовательских целях. Как раз подсмотрел, как деревенские мальчишки этих лягушек надували через соломинку…
Нет, такие подробности Катарине, пожалуй, знать не стоит.
— Я думал, она будет ругать. Меня тогда часто ругали. А она сказала, что моя бабушка огорчится, если я вернусь домой в подобном виде. И предложила сопроводить ее…
Она была очень высокой. И светлой.
Светлая кожа. Светлые волосы, убранные в простую прическу. Светлое платье, на котором грязь оставляла следы, но леди будто не замечала их. Она приняла руку Кайдена, который в свои одиннадцать был куда выше обычных детей, а он вдруг понял, что должен вести себя соответствующе. И даже шкурой ощутил, что на самом деле означает странное это слово.
— Она отмыла меня. Нашла одежду. А потом мы пили чай, и впервые это не казалось пыткой…
— Чаепитие?