Вдова его величества

Глава 43

Тропа открылась на вершине холма.

С реки налетел ветер, закружил, обнял, ласкаясь после долгой разлуки. Ветер был влажным и холодным, но Кайден, запрокинув голову, наслаждался и влагой этой, и дрожью, которой отозвалось тело. Его окружили запахи. Оглушили звуки.

И солнце, почти упавшее в воды реки, ослепляло до слез. Кайден не знал, как долго стоял, наново привыкая к миру, который вдруг стал неудобен. Слишком шумный, чересчур яркий и все-таки родной. А когда солнце почти утонуло в реке, а тьма поползла, ластясь диковинным зверем, он вспомнил-таки, каково это — дышать.

Идти. Бежать. По лугу, по тропе, разбивая ноги об острые камни. И быстрее, быстрее, до боли в груди, до слабости, что накатывала, но отступала. И травы хлестали влажную кожу, и лишь у подножия холма Кайден остановился, позволив себе отдышаться.

Жив. И стало быть, все хорошо… почти хорошо… осталось лишь добраться домой и завершить дело. Он сунул под мышку свою неудобную ношу и решительным шагом направился туда, где стоял старый особняк. Во всяком случае, Кайден изрядно надеялся, что особняк еще стоит.

Добрался ближе к полуночи.

Хмыкнул. А ничего не изменилось. Будто бы не изменилось. Все так же шумит над головой лес и холодными пиками уставилась в небо ограда. Вот человек в форме гвардейца прошел вдоль ограды. Он чужак. И от него пахнет вином, а еще страхом. Он знает, что случилось здесь, а потому насторожен, держится обеими руками за пищаль, вздрагивает при малейшем шорохе.

Кайден не удержался и бросил камушек в кусты. И рассмеялся беззвучно, глядя, как присел этот нелепый воин, хрипло вскрикнув:

— Стой, кто идет?

Никто.

Кайден отступил. Он обошел ставшее вновь чужим поместье и, лишь очутившись на территории собственного, отряхнулся. Присмотрелся к дому и, кивнув собственным мыслям, споро вскарабкался по плетям плюща.

Окно оставили незакрытым. И хорошо.

В комнате пахло хлебом. Губы сами собой растянулись в улыбке. Стало быть, ждали. И хлеб нашелся тут же, в корзинке, а еще кувшин с молоком. И мед.

Кайден с урчанием впился в поджаристую корку. Он был голоден. Он и сам не понимал, до чего голоден был. И ел. И глотал, как когда-то прежде, не пережевывая. И запивал молоком, которое было холодным, но свежим… а главное, молока было много.

И меда. И хлеба. Почти счастье.

Когда отворилась дверь, Кайден спросил:

— Сколько времени прошло?

— Больше месяца, — ответил Дуглас. — Я рад, что ты жив.

— А я уж как рад… — Кайден перевернул кувшин и поймал языком последние капли. — Я пришел, как смог.

— Понимаю, — Дуглас склонил голову. — Я должен отписать леди Гленстон. Она просила, чтобы, как только ты появишься, я написал.

— Она…

— Сказала, что ее внук слишком упрям, чтобы просто взять и героически погибнуть.

Хорошо. Бабушку волновать не хотелось.

— Катарина?

— Все сложно… леди Гленстон кое-что писала, но, как я понимаю, не все слова можно доверить бумаге.

— Она жива?

— Вполне.

— Хорошо, — Кайден оскалился и, потрогав клыки языком — показалось вдруг, что те подросли, — сказал: — Мне бы помыться. Для начала.

Часом позже, устроившись у камина, в котором горел огонь, Кайден с наслаждением пил теплое молоко, сдобренное медом столь обильно, что мед этот уже не растворялся, но лег золотистой липкой пленкой поверху. Но так было даже вкуснее. Кайден отламывал куски хлеба и макал в кружку, затем совал в рот, жмурился и делал глоток.

— Солдаты появились ближе к рассвету. Два полка. С ними дюжина магов, — Дуглас, устроившись во втором кресле, наблюдал за Кайденом с каким-то совершенно непонятным выражением. Точно жалел. Зря. Жалеть нужно было вовсе не Кайдена. — Мертвецов сожгли… тех, кто остался.

— Али…

— К сожалению. Я опознал. И его, и сыновей. Они были мертвы давно. Ты не опоздал. И не стоит себя винить.

Кайден и не собирался. Почему он должен винить себя, если на самом деле виновата тварь, которую один глупый человек пробудил к жизни?

— А сама она…

— Видел я мало что, — это было сказано уже с раздражением и даже обидой, будто Кайден нарочно оставил наставника не у дел. — Но горело хорошо. И про дракона здесь еще долго говорить станут…

— Еще бы, — этот голос заставил обернуться. — Разве я не прекрасна?

— Прекрасна, госпожа, — Дуглас вскочил и поклонился.

— Вот и я о том же…

На Джио было алое платье из ткани столь тонкой, что платья могло бы и не быть. Дуглас поспешно отвел взгляд и густо покраснел.

А она и вправду изменилась. Пусть не исчезли никуда ни худоба, ни угловатость, но в движениях появилась та характерная змеиная плавность, которая завораживала.

Кайден поклонился.

И его благодарность приняли. Драконица взмахнула рукой, позволяя сесть, и сама устроилась у камина, почти у самого огня, который потянулся, чуя родную кровь. Рыжие косы выбрались, чтобы обвиться вокруг тонких запястий.

— А ты тоже думаешь, что я прекрасна? — спросила она, глядя на Кайдена рыжими глазами.

— Да. Но…

Дракона легко обидеть. И Кайдену меньше всего этого хотелось.

— Тогда, может, объяснишь мне, что еще нужно этому упрямому идиоту?

— Какому?

— Тому, который сперва решил героически помереть, а теперь твердит, что недостаточно хорош, — верхняя губа дернулась, обнажив ряд острых длинных зубов. — Будто я сама не способна решить, что для меня достаточно хорошо, а что нет.

— Значит, змей действительно жив?

— Жив, — подтвердил Дуглас, отворачиваясь от камина. В свете пламени ткань и вовсе почти растворилась. А Кайден подумал, что зря люди так опасаются чужой наготы. Красиво же. Кожа драконицы будто светилась изнутри, и если приглядеться, можно было различить удивительный узор чешуи.

— Он здесь?

— А где еще? То поместье объявили собственностью короны. Пускай себе, все одно через пару недель обвалится.

— Я счел возможным предложить наш дом как убежище…

— Представляешь, этот идиот… не ты, Дуглас, другой идиот… то есть я тебя считаю в достаточной мере сообразительным. Для человека ты вообще почти гениален…

Дуглас только закряхтел.

— Он заявил, что я обязана вернуться и служить королю. И сунул мне под нос обломок моей флейты.

— Он хоть жив остался?

— Только руку сломала.

Похвальная сдержанность.