Вдова его величества

Глава 42

Джон изменился.

Или… он всегда был таким? А Катарина просто нарисовала в воображении своем человека мягкого, почти робкого, определенно не лишенного доброты и сочувствия? Пожалуй, что так. Иначе куда это сочувствие подевалось?

Он разглядывал ее и слегка морщился.

И заговаривать не спешил, как не спешил предложить присесть. Взгляд темных глаз его был холоден, и Катарина поняла, что Джон и вправду разочарован, что он тоже привык к ней иной, что нынешняя женщина не вызывает у него иных чувств, кроме как брезгливости, которую Джон все же дал себе труд скрыть.

— Я рад, что ты здорова, — наконец заговорил он. — Но, думаю, тебе стоит отдохнуть и привести себя в порядок.

Это прозвучало приказом.

И Катарина склонила голову. Кто она такая, чтобы спорить с королем?

На зов колокольчика появился хмурый слуга из числа доверенных, который и препроводил Катарину в отведенные ей покои. Надо же… все по-прежнему, даже решетки на окнах.

И холод. Забранные тканью стены не греют. Дворец сложен из камня, и тот не прогревается даже летом, когда к холоду добавляются вонь и просто-таки невыносимая духота. Но сейчас камин горел. И бадью с горячей водой поставили прямо перед ним, что можно было счесть проявлением заботы.

Суета служанок. И тепло, что окутывало Катарину.

Она, кажется, задремала, поскольку, очнувшись, обнаружила себя уже в кресле, облаченной в тонкую батистовую рубашку, на которую накинули халат. Волосы Катарины вымыли и расчесали, заплели в косу, которую смутно знакомая девица — прислуги во дворце всегда хватало — уложила вокруг головы, закрепив двумя дюжинами тонких шпилек. На их вершинах поблескивали алмазы.

— Госпожа, — другая девица указала на столик, заставленный банками.

Старые? Или новые? Джон, с одной стороны, щедр, порой до расточительства, а с другой — подвержен приступам невероятной же скупости. Катарина потрогала крышки. Старые…

— О них заботились, госпожа, — служанки истолковали ее интерес по-своему. — Все в сохранности. К сожалению, у нас мало времени.

Здесь они не правы.

Время, похоже, единственное, что осталось у Катарины. Сейчас, правда, даже ее альбомы погибли. Она опустила взгляд на руки. Нахмурилась.

— Госпожа, не беспокойтесь, кожу мы отбелим. И веснушки уберем.

Не стоит.

Но Катарина промолчала. Она погладила запястье, на котором остался слабый след старинного узора. И, прислушавшись к себе, Катарина вынуждена была признать очевидное: путы исчезли. Растворились.

Когда? Тогда ли, когда она создавала флейту? Или когда отдала ее Джио? Или… Это не имеет никакого значения теперь.

Лица коснулась мягкая кисть. Скользнула по векам, тронула губы. Сладкий запах пудры заставил поморщиться, и пуховку ненадолго убрали. Но после вновь вернули. Пудры потребуется много, ведь кожа успела потемнеть, а в моде нынче изысканная бледность. Впрочем, женщины знали свое дело.

Пудра. Тени. И румяна. Липкая помада, которая будто склеивает губы. Платье из тяжелого темно-зеленого бархата завершило образ.

Что ж, теперь Катарина похожа на себя саму, прежнюю. И в глазах Джона она прочитала одобрение. Правда, самой Катарине до боли хотелось вцепиться в эти глаза. Но она сдержалась. И ответила улыбкой на улыбку. И поклон приняла как должное.

— Ваше величество… позвольте выразить свой восторг. Вы, как всегда, великолепны, — Джон коснулся губами кончиков ее пальцев.

— Как и вы, ваше величество.

А ведь одно время эти поцелуи, вполне себе укладывавшиеся в рамки этикета, заставляли сердце Катарины сжиматься. И пудра хорошо скрывала не только веснушки, но и предательский румянец.

— Видите, как много у нас общего, — Джон так и не выпустил ее руку. — Мне сказали, что вам пришлось путешествовать не в самых приятных условиях. Я прошу прощения.

— Невзгоды закаляют.

Он все еще красив. Пожалуй, слишком красив для человека. Быть может, мать его, ставшая причиной гибели второй королевы, в чем многие усмотрели высшую справедливость, и вправду была не совсем человеком.

— Что ж, рад вам сообщить, что время их минуло.

Он подвел Катарину к столу.

Личные покои. Небольшая комната в темных тонах. За витражным стеклом — рыцарь, повергающий дракона, — отгорает закат. И драконья кровь выглядит слишком уж яркой, почти настоящей.

Катарина закрыла глаза. Она не погибла.

Она… ведь чудо не может погибнуть. И Катарина сделала флейту, заплатив за нее ту цену, которую мир назвал. А раз мир уцелел, то и Джио… вряд ли это настоящее ее имя. Но какая разница.

Катарина опустилась на стул.

Есть хотелось. Тело слабо, а запахи дразнили. Генрих тоже любил поесть. И здесь с ним у Джона много общего.

Она бросила на колени белоснежную салфетку. Налила рыбного бульона, в котором плавали полупрозрачные нити мяса. И справилась с тошнотой, что вдруг подкатила к горлу.

А вот Джон почти не притронулся к еде.

Сидел. Смотрел. Рассматривал. Пил вот еще… пьяный Генрих делался просто невыносим. Он то требовал признаний в любви, то упрекал, то принимался говорить, насколько повезло Катарине. А Джон? Прежде он говорил, что вино не добавляет мужчине мужества. Выходит, тоже лгал?

Катарина отломила кусочек сухой лепешки, который обмакнула в густое рагу. Мясо тушили так долго, что сделалось оно не просто мягким — растворилось, как и дикий чеснок, и морковь, образовав одну темную острую массу.

Генриху такое нравилось.

Зубы болели. Но он с детским упрямством не желал менять их на фарфоровые.

— Ты ни о чем не хочешь меня спросить? — Джон отставил бокал и руки сцепил, поставил на стол локти, подался вперед.

— О чем?

— Не знаю… — он пожал плечами. — Обо всем?

— Ты отменишь свадьбу?

— Зачем?

— Не знаю…

— Катарина, ты чудесная женщина. Ради любой другой я не стал бы прикладывать и трети усилий.

Польщенной Катарина себя не чувствовала.

— Но ты понимаешь, что этот брак Совет точно не одобрит.

— А моя сестра?

— Почему бы и нет? Теперь, когда твой отец перестал мешать, она вполне себе неплохой вариант. Молода. Красива. Здорова, как утверждают все мои целители. Она родит прекрасных детей. А большего от нее и не требуется.

— Тогда зачем тебе я? — Катарина попробовала вино и отставила бокал. — Я не слишком молода, уже далеко не так красива.

— Ты умна. И добра. Ты была мне другом. Единственным, пожалуй, другом, который и вправду верил, что эта дружба возможна.