Вдова его величества

Глава 36

Странно было ходить по дому, зная, что где-то здесь, совсем рядом, затаилось чудовище. И это чудовище знало, что Катарина догадывается о нем, а еще знало, наверное, что деваться ей некуда. И как быть? Притвориться? Снова. Она ведь так хорошо умеет притворяться.

Делать вид, что счастлива. Улыбаться, когда больше всего хочется просто закричать.

Говорить тихо и правильные слова, приятные собеседнику, даже зная, что человек этот тебя ненавидит. Но и он, став на горло своей ненависти, ответит столь же вежливо. И мило. И быть может, выпади удобный случай, затянет на горле удавку, но… потом… когда-нибудь.

Катарина покачала головой.

И почему ей казалось, что стоит уйти из дворца, и все изменится? Хотя… во дворце было чище. И людей много больше. Там постоянно звенят струны, заглушая скрип старого паркета. А зеркала не подернуты толстым слоем пыли.

Странно, как они вовсе уцелели здесь. И все прочее…

Катарина подошла к ближайшему, заглянула.

…Вспомнилась старая нянька с ее суеверным страхом перед такими вот зеркалами. Шепоток. Не смотрись, а то откроется тайная дверца и выглянет жених, ликом бел, душой черен. Схватит обеими руками и уволочет…

— Вы красивы, — тень, что поднялась из глубин стекла, заставила Катарину попятиться. — Прошу прощения, если напугал вас.

— Напугали, — не стала лгать она, вдруг поняв, что неимоверно устала от притворства. — И вы мне не нравитесь. Я вас, если подумать, слегка боюсь, а я не хочу бояться своего мужа. Да и вам я не слишком симпатична. В отличие от Джио.

— Это ревность?

— Это факт, — она закуталась в старую шаль, которую обнаружила в глубинах шкафа. — Одно дело — жить с мужчиной, которому ты по сути безразлична. И совсем другое — с мужчиной, который симпатизирует другой.

— Но ему ты по-прежнему безразлична, и в этом аспекте все по-прежнему. В чем разница?

Гевин отражался темным пятном, будто и вправду… а ликом бел, бледен, пожалуй.

— Не знаю, — Катарина попыталась справиться с дрожью. — Наверное, в самоощущениях?

— В самоощущениях я не силен, — согласился Гевин и подал руку. — Вы не желаете прогуляться по дому?

— А если не желаю?

— Все равно придется.

В этом и дело. Ему никогда не будут важны ее чувства. Впрочем, разве это что-то новое? Никому и никогда они не были важны. Отец полагал чувства глупостью, которую могут позволить себе юные девы, но никак не те, на чью голову возложен венец. Генрих просто убедил себя, что любая будет счастлива стать его женой и отнюдь не из-за титула и треклятой короны. Совет, советники… фрейлины и слуги, все те, кто окружал Катарину, кто пытался получить что-то в обмен на свою преданность, им тоже по сути было безразлично, что с ней.

И здесь. Она приняла руку. Вдвоем не так страшно.

— А вы в самом деле…

— В большей степени да, — Гевин не спешил, он с легкостью подстроился под ее неторопливый шаг. — В детстве мне были непонятны многие вещи. Слезы, например. Или смех. Или вот еще страх… хотя его удалось почувствовать раньше всего.

А зеркал в коридоре много.

И это странно. Вообще, если подумать, сам этот дом, будто остановившийся в безвременье, в ожидании новых хозяев, странен. Но зеркала — особенно. К чему их выставили в коридор? Кому здесь смотреться? А теперь Катарину не отпускает ощущение, что из зеркал за ней следят, что это не собственное ее отражение скользит из полотна в полотно, но кто-то иной, кто уже пытается примерить ее тело. Ее жизнь.

Страх и вправду сильная эмоция, он почти избавился от прочих.

— Мне было одиннадцать, когда отец едва меня не убил. В отличие от матушки ему было крайне нелегко принять мою нечеловеческую сущность. Он отдалился от нас обоих, предпочитая заниматься делами. И дома бывал редко. А пил с каждым годом все больше…

Гевин открыл дверь и вошел.

Комната была большой и пустой, несмотря на мебель. Еще одна странность. Тяжелые кресла и круглый стол. Камин, прикрытый старой ширмой. Она была столь грязна, что узор на ней не рассмотреть. А вот ковер почти новый, он будто прикрывает пятна на полу, но их тоже много. Некоторые желты, другие — красны, и ощущение, что расплескали краски.

— Купец из него вышел преотвратнейший… — Гевин подвел Катарину к окну, из которого открывался вид на старую часть сада. — И отчего-то в своих неудачах он винил меня. В тот день он был настолько пьян, что окончательно утратил контроль над собой. Мне следовало бы убраться с его пути, но я сам искал встречи. Я хотел объяснить ему некоторые его ошибки. Тогда я не знал, что люди не любят, когда им указывают на ошибки.

Гевин выпустил ее руку. И Катарина внезапно почувствовала себя потерянной.

— Он взялся за трость, потом, когда я упал, он бил ногами. Топтал. И я понял, что он меня убьет. Испугался. А испуг был столь непривычен, что затем я удивился.

— А потом?

— Потом появилась матушка и спасла меня.

Он стоял боком, и Катарина видела левую его щеку и тонкие нити шрамов на ней, которые, как ни странно, не замечала прежде.

— Несколько дней она ночевала в детской, выгнав и няньку, и слуг. Она поила меня с ложечки сперва бульоном, а потом и сырой куриной кровью. И плакала. А я смотрел на слезы. Я спросил: почему она плачет? Она же сказала, что больше никому не позволит обидеть меня, что, даже если я другой, я все равно ее сын.

Гевин коснулся щеки.

— А теперь она лежит там, потому что какая-то тварь решила, будто я не способен защитить свою семью.

Его пальцы сжались в кулак.

— И все-таки вы ее любите.

— Да. Пожалуй. Порой она меня раздражает безмерно. С ней сложно разговаривать, почему-то она категорически не желает понимать простых вещей. При этом она поразительно упряма во всем, что касается Кевина. Слепа в своей любви к нему. И злится на меня за то, что этой любви я не разделяю, но при всем том сейчас мне хочется разрушить это место до основания. Найти болотницу. И вырвать ей сердце.

Сказано это было спокойным, почти светским тоном.

— А потом? — Катарина подошла к окну. — Что будет потом? С ней… с вашей матушкой. И с вашим братом?