Она принадлежит мне

Господи, когда же это всё кончится?

Время шло, и моя потребность облегчиться становилась всё более острой. Я больше не могла сдерживаться и начала паниковать. Наконец, мне удалось взять себя в руки настолько, чтобы сделать то, что мне было нужно. Айзек вернул меня на место и снова сплёл мои ноги вместе, но в этот раз узел был менее тугой.

Он ушёл, а я осталась чувствовать себя ещё более разбитой и униженной, чем раньше.

***

Айзек всё также молча кормил и поил меня. Я пыталась заговорить с ним, умоляя его отпустить меня, но он просто смотрел на меня с равнодушным и невозмутимым лицом.

Мне казалось, что я схожу с ума. Темнота была удушающей, и единственное, что поддерживало меня — это надежда, что когда-нибудь каким-то образом я буду спасена.

Мне часто снилась моя мама и мои самые счастливые, детские воспоминания.

Ох уж эти славные дни. Порой я слышу её сладкий смех в своих ушах, сказки, которые она мне рассказывала. Я чувствую аккуратные прикосновения её нежных рук и крепкие объятия.

Мамочка.

Моя дорогая Аннабель.

Она была уникальной. Такой яркой, каким может быть солнце, такой сверкающей, какими могут быть звезды в ночном небе.

Иногда я удивлялась, как она может быть такой совершенной без особых усилий. Она просыпалась в 5 утра каждое утро и успевала всё: готовить, убирать и даже читать. Она всегда немного опаздывала потому, что по утрам любила гулять. Но папа никогда не ругался, ведь знал, как она это любит.

Все ждали её прихода. Как дождь в пустыне, всегда необходимый, долгожданный и приносящий искреннюю радость. Она одаривает всех улыбкой и садится за свой стол.

Как у нас может быть одинаковое количество часов в сутках, если я едва успеваю закончить половину всего, что она делает? И главный вопрос, откуда у неё столько энергии?

Она носит юбки, платья, элегантные кофточки и брюки пастельных оттенков, облегающие её фигуру. Я помню как восхищалась ею, как представляла, что вырасту и буду как она. Всегда опрятная и привлекательная. Даже после двухчасовой тренировки, которой она занималась почти каждый день. Даже после вечеринок, на которые родителей часто приглашали, потому что каким может быть весёлое светское мероприятие без экстравагантной светской львицы?

Её смех делает всех немного счастливее. Он уж точно делал меня счастливее. Если ей придётся танцевать, она будет танцевать так, словно это последний день в её жизни, покачивая своими пышными бедрами и поднимая манящие руки в воздух. Если ей нужно поговорить, она говорит, привлекая всеобщее внимание к своему остроумию и знаниям. Когда ты вырастаешь, то понимаешь, что раньше смотрел на мир через призму детской наивности и чистоты. Но он оказывается темнее, сложнее и уже не таким волшебным, чем мы когда-то думали. Как будто приоткрылись завесы, и мы смогли увидеть всё таким, какое оно есть на самом деле. Я поменяла мнение о многом, но Аннабель Мартинез всегда будет той же для меня.

***

Я сойду здесь с ума.

Единственным звуком в комнате было тихое гудение вентиляционной системы.

Вчера я попробовала заговорить с ним опять:

— Пожалуйста, просто дай мне знать, что происходит. Почему я здесь? Чего ты от меня хочешь?

Тишина.

Изоляция была невыносимой, и я жаждала любой коммуникации, даже если это было с человеком, который взял меня в плен. Порой тишина сама казалась слишком громкой и мне приходилось говорить сама с собой, пытаясь сохранить рассудок.

Сегодня Айзек пришёл без рубашки, его рельефные мышцы блестели от пота. Видимо, он выходил на пробежку. Его грудь учащённо вздымалась при каждом вдохе, а кожа была разгорячённой и красной. Он был такой мускулистый и мужественный. Я судорожно сглотнула от одной лишь мысли, что он может сделать.

Он подошёл ко мне, и я почувствовала, как свело низ живота. Когда Айзек присел на корточки рядом со мной, меня окружил его запах. Его глаза впились в мои, и на мгновение я забыла где нахожусь.

Похититель поднёс бутылку к моим губам, и я жадно выпила, чувствуя, как прохладная жидкость успокаивает моё пересохшее горло. Боковым зрением я видела, как напрягались его бицепсы при каждом движении. Мне было неловко находиться так близко к нему.

— Айзек, пожалуйста, развяжи меня. Это слишком больно. Хотя бы на долю минуты!

Несколько секунд он смотрел на меня своими бесстрастными глазами, не шевеля ни единым мускулом, а потом развернулся и ушёл.

Я чувствовала, как слезы катятся по моим щекам, а боль в моём теле усиливается. Закрыв глаза, я попыталась выровнять дыхание и успокоиться.

Он вернулся.

Айзек развязал мои руки и налил какую-то маслянистую жижу немного себе на ладони, потирая их друг о друга. Взяв мои руки в свои, он начал медленно массировать их, прокладывая путь от пальцев к запястьям и вверх по предплечьям, втирая ароматное масло.

— Спасибо. — благодарно прошептала я.

Его прикосновения были такими нежными и трепетными, несмотря на то, что происходило последние дни. Но в тоже время я не могла отрицать облегчение, которое это мне принесло. Я закрыла глаза и, откинув голову назад, издала тихий стон удовлетворения.

Это было слишком хорошо.

В комнате было тихо, если не считать звука его рук, скользящих по моей коже, и моего собственного дыхания. Невольно я стала наблюдать за его руками. Кожа была мозолистой и покрытой шрамами, свидетельствовавшими о тяжелой работе. Несмотря на мой страх и ненависть к нему, я не могла отрицать, что его прикосновения будоражили моё тело и разум.

Вскоре он закончил и, не говоря ни слова, свёл мои руки вместе и завёл обратно мне за спину.

Когда дни превратились в недели, я поняла, что Айзек не собирается разговаривать со мной в ближайшее время. И было неважно просила ли я, умоляла или кричала, чтобы он развязал меня, заговорил со мной или отозвался на какую-либо просьбу: он оставался стойким и молчаливым. Иногда казалось, будто бы он был статуей, холодной и бесчувственной.

Я пыталась скоротать время, считая в уме секунды, минуты и часы, но это только заставляло меня чувствовать себя ещё более безнадёжной. Именно тогда мне пришла в голову идея общаться с Айзеком с помощью невербальных сигналов.

Я пыталась поймать его взгляд и находить закономерности в поведении. Вскоре мне было легко сказать, когда он был в хорошем или плохом настроении, когда он был уставшим или беспокойным, когда он обращал на меня внимание или игнорировал.

Несмотря на свой гнев и разочарование, я знала, что должна продолжать играть в игру Айзека, если хочу выжить. Поэтому я стала делать всё покорно и больше не задавала вопросов.

Казалось, прошла вечность с тех пор, как меня взяли в плен, и изоляция начинала сказываться на мне. Я поймала себя на том, что разговариваю сама с собой, пытаясь разобраться в том, что со мной происходит. Но ответа не последовало, только звук моего собственного голоса, эхом отдававшийся в темноте.