Дар Божий

— Восемь, — ложил карту Миша.

— Когда надо, тогда спросим, — говорила Людмила, хотя не ее была очередь ходить.

— А что козырь? — глядел по сторонам Николай Власович.

— Бубна, вот же, — Татьяна показывала на лежащую под колодой, поперек, даму. Сама она нисколько не походила на эту даму, а была стрижена соседкой Галей той особой круглой — домашней — прической под копну, которой матери награждают своих полных дочерей.

Бубновая дама с овечьим лицом щурила припухшие глаза и подносила к носу непонятный цветок, с плеча ее свисала маскарадная маска. Это была та колода атласных карт петербуржского художника Адольфа Шарлеманя, где трефовый валет похож на д'Артаньяна, пиковая дама выглядит испанской донной, король бубен — восточный шах в чалме, трефовый — европейский монарх, а пиковый — вылитый король Артур, только постаревший. Миша никак не мог решить, какая из дам красивее — трефа или чирва. Первая сдержанная, холодная, а последняя та, кажется, родная сестра бубновой — такие же глаза, но сонные.

— Беру, — дядя Коля присовокуплял карту к своим.

— Как, нечем бить?

— На погоны собираю.

— Ну тогда вот еще.

— И эту возьму.

Потом снова забывает:

— Так что у нас козырь?

— Крести.

— Сиди дурак на месте…

Темнеет, толстые ночные бабочки тихо и гулко бьются в банку с лампой. Игру расстраивают комары. Коваленки отправляются к себе ужинать, кушает и Миша с матерью, обычно на кухне, где тихо гудит синим пламенем газовая колонка. Стол в большой комнате накрывается редко. На стенах покойно висят фотографические портреты в рамках — родители отца Миши, Василия Дмитриевича, старший брат его — Виктор Дмитриевич, его супруга Алина Тимофеевна. Василий, на снимке черная ленточка наискось, намекая на Берцовецкое кладбище. А старики лежали ближе, на Зверинецком, что отсюда на другом холму, через овраг.

Дом Гнутовых развивался подобно раковине, с годами по спирали. До Великой Отечественной войны Дмитрий Гнутов выстроил здание о двух просторных комнатах с пристроенной сбоку кухней. Позже старший сын надумал жениться, для него приделали новую комнату, таким образом окна главной, «залы», одной стороной смотрели теперь в коридор между нею и новой комнатой. Возмужал Василий — и снова прибавили комнату. Около кухни образовался перекресток: в залу, кухню, к Василию да выдвижная лесенка на чердак. Дверь же комнаты Виктора была на полпути до кухни по коридору. В коридоре есть приступка, бордовых досок пол дальше идет немного выше, если об этом не знать — споткнешься.

Сейчас Миша стоит на крыльце, еще не прикрыв за собой дверь, и позади этот коридор, просторный, но темный. А зачем свет включать? И так всё знакомо. Обувь вдоль стен, платяной шкаф тоже, не мешает. На шкафу старый глобус, поставленный на веки вечные Виктором Дмитриевичем и доселе нетронутый, только пыльный очень.

Стук об асфальт. Это с яблони упал зрелый плод. Миша давно должен был заняться сбором яблок. Мать сушила их на зиму, складывала в мешочки. Как назло, яблоки у Гнутовых были годны разве для этого, да свежими в компот — кислые, мелкие. Дед, посадивший сад, всю жизнь оправдывался:

— Я только такие и люблю!

А у соседей разные водились. Дальше по улице жили Коваленки, а до — Караваевы, чуть ли не потомки того знаменитого врача Караваева, что владел в девятнадцатом веке дачей на околице нынешнего ботсада, ближе к железной дороге. Но у Коваленко как яблоко с горы покатится, так дядя Коля наперегонки бежит, с вытянутой рукой, чтобы схватить. Об штанину вытрет да в карман положит. Или перед этим воззрится:

— О, будет чем перекусить.

Не раз Миша пробовал палкой подкатить из-под ихнего забора сладких яблочек. Коваленки приметили. Николай Власович приспособил поперек склона, на колышках, доски. И пришел ко Гнутовым хвастаться:

— Заграждения эти сделал. Теперь всё равно что я бы внизу лежал, а яблоки мне сами в рот катились.

— Пытливая инженерная мысль приносит плоды, — смеялась Татьяна.

— А вы если яблочки нужны, обращайтесь, свои же люди, как родные, — уже в калитке говорил дядя Коля.

— Да у нас есть.

— А, я же забыл, вы кислые любите. Зато наши — сахар-мёд, нигде таких не купишь. Покойнику отцу саженцы передал ученик Мичурина, был такой ученик, не помню фамилию. Эти саженцы, сказал, выведены были для Сибири, у них же с яблоками туго, экзотика, там они в природе не растут.

— Зимой вымерзают.

— Да. Так вы это, Мише-то скажите, чтобы — зачем стараться палкой-то достать, — Николай Власович засмеялся, — Вот же, налицо дядя Коля! Скажи мол, угости дядя Коля яблочком, что, разве не дам? Да всегда пожалуйста!

Тут только у Татьяны на щеках появились бледные, но темно-красные пятна. Она закивала:

— Передам ему, передам, спасибо!

Собственные яблоки Миша снимает особым шестом с пластмассовой чашей с лепестками. Вот он сошел с крыльца, направился к сараю у подножия горы. Сарай — такая же хата из дранки, как дом Гнутовых, только грузнее. Чердак полностью деревянный, также есть подвал. К стене с маленьким окошком прислонены орудия труда, в дождливую пору накрываемые клеенкой.

Шест достигал верхом до половины оконца чердака. Миша взял, вернулся ко крыльцу. Напротив входа росла старая яблоня. Лениво Миша начал приставлять шест чашей к яблоку и крутить древко. Чтобы углядеть плод, Мише надо откинуть на кончик носа темные очки. Следующим жестом водворяет их на место, и по запомненному снимает яблоко. Вниз летят обрывки листьев.

Скоро он устал поднимать руки, а гладкое, за десятилетия потемневшее от ладоней древко грозило натереть мозоли. Миша оставил шест у крыльца и отправился на самый верх, где вдоль террасы чуть пониже ботсадовского забора скорчилось несколько горбатых слив. Собрать на полдник, или мама сварит компот.

Сегодня в ботсаду понедельник, санитарный день. Аллеи пустынны, по ним не таясь может шляться всякая нечисть. Миша опасался ходить туда, чтоб не повстречать живых мертвецов, как уже однажды было. Даже и в людные дни он пробирался в ботсад крадучись, перебегал от куста к кусту, прятался за стволами деревьев, и достиг в этом такого искусства, что если хотел, мог перемещаться совершенно скрытно.

Незримый, сам он видел всё. Гуляющие в березовой роще или участке хвойных растений и не ведали, что за ними следят.

Сейчас Миша поднимался наверх по террасам лестничкой, состоящей из нескольких частей. Деревянные ступени сменялись просто выкопанными в глинистом грунте, а к особой крутизне был приставлен настоящий трап с речного катера, уже порядочно проржавевший. Покуда Миша восходил, созрела мысль оставить сливы в покое, перемахнуть через забор и набрать в ботсаду барбариса.

Там, сразу за забором, через полосу берез, в долгой низине проходила дорога, и за нею был пригорок. От знакомой краеведки Миша слышал, что этот пригорок с его ровными очертаниями — остатки земляных укреплений Зверинецкой крепости, венчавшей некогда добрую половину горней части ботсада. Рядом с большой поляной в березовой роще, по склону пригорка росли колючие, густые кусты барбариса.

Миша подумал, что надо бы вернуться в дом за перчатками, но увидал, что на поперечных металлических прутьях забора кто-то стоит. Иногда посетители ботсада лезли на эти прутья, дабы обозреть окрестности, насладиться видом. Миша ругал их, скалил зубы, стрелял из рогатки или самострела вишневыми косточками, однако тропинка к секциям забора над сливами не зарастала.

Решив вселить страх, Миша задвигал ртом, издавая бессмысленные, низкие звуки, и потащился вверх уже вне закончившейся лестнички, прямо по траве, протягивая вперед руки.

— Медицина бессильна, — заметил девичий голос.

Миша увидел девушку в коричневых вельветовых джинсах и светлой блузке, с волосами, стянутыми лентой вокруг лба. Растопырил руки и просипел:

— Хххыы…

Жаль, что мать заставила закопать на террасе ниже прошлогоднюю яму, вырытую им для восстания из могилы. Предоставленный сам себе, Миша придумал забаву, являясь в своем обычном черном костюме-двойке из довольно глубокой четырехугольной ямы. Он поднимался к забору и ждал, когда начнут приближаться люди. Тогда сбегал к могиле и прятался в ней, чтобы неожиданно встать и с хрипами судорожно двигаться к зрителям.