Извек

— Ну ты силён!

— Да уж, — кивнул Сотник. — Что могу, то могу. Иной раз столько выпью, что сам удивляюсь. И упасть бы пора, ан нет, полдружины на ногах не стоит, а я, размявшись брагой, только во вкус вхожу. А уж если с закуской…

Микишка выпучил глаза, долго шёл молча, а челюсть захлопнул, только когда в рот влетела муха. Впереди посветлело. Лес расступился и вдалеке на холме показался Вышень. Из-за ограды торчали крыши домов, кое-где к небу тянулись сизые дымки очагов, а у ворот, еле заметные с такого расстояния, сновали людишки. Дорога сворачивала вправо, но кучерявая голова Микишки мотнулась в противоположную сторону:

— Нам туда. Во-он курган, а чуть дальше — начало оврага.

Когда солнце миновало зенит, холм остался позади, почти загородив измельчавший на таком расстоянии Вышень. Копыта коня мягко бухали по еле заметной ложбинке, которая постепенно углублялась и переходила в овражек. Тот, в свою очередь, рос, пока пологие пятиаршинные склоны не обернулись песчаными осыпями в семь саженей высотой. Двигались вдоль ручья, покуда не добрались до небольшого озерца. В разные стороны расходились овражки поменьше.

— Теперь гляди, — объяснял Микишка. — Сзади будет рука, слева, значитца, большой палец, за ним будет указательный, средний и безымянный. Нам туда.

— А мизинец?

— А, как раз на конце мизинца, у дороги, дозор. Там тоже родничок, возле него они и сторожат, дабы ни туда, ни оттуда ни души не проскочило. С ними колдун, чтобы личины с нечисти сшибать. С кого личины собьют — под топор.

— А ежели не собьют?

— А тоже под топор. Вдруг да кудесник оплошал, чтоб уж не думалось.

— Тоже верно, — согласился Извек, а про себя подумал. — Везде всё одинаково: бей своих, чтоб чужих боялись.

Ворон двинулся в указанный отросток оврага, отмечая копытами ровную дорожку пересохшего русла. Скоро показался хилый родничок, дававший начало былому ручью. Теперь же источник совсем ослаб без помощи дождей и еле наполнял песчаное корытце в сажень длиной. Желоб оврага измельчал до двухсаженной канавы и уткнулся в непроходимый бурелом.

— Вот они, — гордо улыбнулся Резан. — Гиблые Проплешины. Только тут не пролезешь, обождём до утра, а там, в тумане, и двинем по опушке. Саженей через двести — дорога, широкая, милое дело ехать.

Он довольно потянулся и улёгся на тёплый песок. Извек соскочил с седла.

— Добро, здесь и подождём.

Ворон тут же принялся общипывать чахлые кустики. Нехотя оторвался от еды, когда хозяин, сдёрнул уздечку и потрепал за длинное ухо.

Когда из перемётной сумы показался запечёный гусь, величиной с индюка, Микишка подскочил, как ужаленный.

— Ну, дядько, ты даёшь!

— Пока не даю, пока только достаю, — поправил Извек, выгреб пару горстей лепёшек и, наконец, к вящей радости Резана, выволок давешнюю флягу. — Ну, пора и перекусить.

Микишка всхлипнул от восторга.

— Какое там перекусить! Попируем не хуже князя, правда вина маловато…

— Хватит тебе вина, — проворчал Сотник. — Его здесь целой дружине хватит, и коням в придачу.

Резан оглянулся на Ворона.

— Видать, непьющие у вас дружины!

— Пьющие, пьющие! — успокоил Извек.

Отломив гусиную ногу, протянул спутнику и весело добавил: — И едящие! Причём много. Ну, за встречу!

Микишка самозабвенно осушил чашу и вгрызся в румяную гусятину. Закрыв глаза, прожевал сочный кусок.

— До чего ж необыкновенная хозяйка готовила, здоровья ей и долгих лет, — уважительно изрёк он и снова вцепился в румяную ляжку, наблюдая счастливыми глазами за повторным наполнением плошек.

— Эт ты точно сказал, — улыбнулся Сотник. — И про хозяйку, и про долгие лета. И надо бы дольше, да некуда.

Он поднял чашу, кивнул. Осушили по второй. Умяли ножки, принялись за крылья. Чаши наполнялись ещё несколько раз, пока Микишка, глядя на туловище гуся, не забеспокоился.

— Слушай, давай остальное оставим. По Проплешинам дня два переть, а жрать там нечего, нечисть всего зверя извела, галок с воронами и тех пожрали. А натощак нелюдей бить не больно сподручно.

— Не боись, паря, не оголодаем.

— Да я не боюсь, но всё же оставить бы птицу, вон ещё печенья куча, а я за водой сбегаю, вина, наверное, тоже на глоток.

— Ну, сбегай, ежели не лень. Печенье — тоже еда, хотя и не совсем для мужиков.

Резан уцепил плошки и припустил к ручью. Сотник с неохотой спрятал остаток гуся, следом побросал кости, взамен выгреб лепёшек, оглянулся. У ручья удивлённый Ворон внимательно наблюдал, как здоровый молодец семенит с плошками по песку на полусогнутых ногах. Извек встал, подождал водоноса, вытянул вперёд руки.

— Плесни-ка!

Счастливое лицо Микишки вытянулось, он судорожно глотнул.

— А как же вода?

— Твою на две разольём, вином разбавим, вот и будет хорошо. Плещи!

Резан опустил одну чашку. Из второй, тонкой струйкой, лил на широкие жилистые ладони. Вода кончилась, Сотник вытер руки о штаны и присел к печенью. Флягу двинул приятелю.

— Наливай!

Тот бережно располовинил оставшуюся воду. Взялся за флягу и выронил из рук. Схватил крепче, поднял и замер. Отгоняя наваждение, тряхнул головой.

— Она же…

— Да наливай ты! — не выдержал Извек. — Не чудится тебе! Фляга полная.

Вино, в дрожащих руках, полилось неверной струйкой. Неверяще глядя на рубиновый напиток, Микишка обалдело забубнил.

— Светлые боги, чудеса! И не сплю вроде, и не намухоморился, и не упился пока… как есть чудеса!

Извек ухмыльнулся, успокоил:

— Да не рубись ты так, Микиша, сказано тебе — всё хорошо. Ты в здравом уме, посему не бойсь и не удивляйсь. А флягу я у знакомой кикиморы позаимствовал, если это тебя утешит.

Парень опустил флягу, обиженно посмотрел на дружинника, сдул с пробки песчинки и буднично сунул в горловину.

— Почто сразу не сказал? У кикимор знамо дело, и не такие чудеса встретишь. Тем более у знакомых. Я уж думал, ты сам колдун. А кикимора — эт ничего, она баба своя. А своя баба…

Он умолк, поднёс чашу ко рту. Украдкой окунул край оберега, глянул, облизал и с удовольствием выпил. Помолчав, блаженно заключил:

— Своя баба — это хорошее пойло.

Сладкие лепёшки уходили в охотку. Когда на тряпице остались две, Резан сыто зевнул.