Восстание

Раубольд почти бежал по Тепфергассе. Можно было подумать, что его преследуют. Он то и дело оглядывался. Однако переулок по-прежнему был безлюден. Одни только окна смотрели с обеих сторон улицы. Торопливые шаги прохожего теперь не скрывала ночь. Дневной свет, как ни странно, таил сейчас в себе больше опасности, чем ночная мгла. Дверь дома, к которому подошел Раубольд, оказалась запертой. Он нетерпеливо постучал, и довольно громко. Затем указательным пальцем потрогал блестящую медную табличку с фамилией хозяина дома.

Дверь открыла жена Бергхольца.

— Позвольте войти? — спросил Раубольд.

— Пожалуйста, проходите.

Он вошел в кухню и остановился, широко расставив ноги: никак не мог отдышаться. Бергхольц завтракал. На деревянном кружке лежал кусок хлеба. На столе стоял горшочек со свекольником. В комнате пахло свежим кофе из солода. Домашний уют и запах кофе окончательно доконали Раубольда. Маленький и невзрачный, он поглядывал на Бергхольца, который, не поднимая головы, продолжал завтракать, размеренно пережевывая пищу. Раубольд почувствовал, как у него потекли слюнки. Он еще глубже погрузил в карманы свои руки, чтобы они не смогли случайно протянуться через стол и, не дай бог, опрокинуть горшочек со свекольником.

Человек, сидящий за столом, был бледен. Он никогда не выделялся среди других. Никогда ни на кого не повышал голоса. Он не высказывал недовольства коричневорубашечниками, соблюдал законы и терпеливо выслушивал пропагандистские речи об окончательной победе. Его знали многие, одни — лучше, другие — хуже, но никто не мог сказать, что он за человек, этот Бергхольц.

Бергхольц удивленно посмотрел на Раубольда и спросил:

— Что ты на меня так уставился? Садись.

В комнату вошла жена Бергхольца с кофейником. Пузатенький кофейник, казалось, специально был предназначен для тех, у кого пересохли глотки. Женщина налила кофе. И Раубольду тоже. Горячий крепкий кофе из солода придал ему бодрости. Только сейчас он заметил, что здорово прозяб.

— Город без света, — начал исподволь Раубольд, — А ведь городу нужен свет.

— Для чего? Для окончательной победы?

— Нет, нет. Мы должны взять власть в свои руки. Именно поэтому нам нужны свет и люди, мужественные люди с горячим сердцем.

Бергхольц намазал свекольником кусок хлеба и заметил:

— Чересчур тянучий и жидкий. Видимо, слишком много свекольного сока. — И начал крутить ложкой, чтобы не капнуть на стол.

— Еще чашку кофе? — предложила Раубольду жена Бергхольца.

Раубольд рукой отстранил кофейник. Женщина не настаивала, но и не уходила. А может, он передумает и выпьет еще кофе? Она продолжала держать в руках кофейник, от которого кое-где уже отлетела эмаль. В этих местах железо отдавало синевой. Стоя возле мужчин, жена Бергхольца поочередно удостаивала взглядом то одного, то другого. Она была узколицей, волосы зачесывала назад. Глядя на нее, нельзя было сказать, что она встала всего полчаса назад. Она принадлежала к категории тех женщин, которые до минуты продумывают свой распорядок дня. Не было такого дня, чтобы она сделала что-нибудь непредусмотренное. Она начинала хлопотать по хозяйству еще до рассвета и заканчивала свой рабочий день, когда Бергхольц возвращался с электростанции. По вечерам они обычно слушали радио, в основном легкую музыку, а иногда и читали. Если такое случалось, она читала вслух. Своим добрым, низким голосом она как бы оживляла предложения. Вот так и проводила свои вечера бездетная чета Бергхольцев. Казалось, их никогда не тревожат события, которые случались вне стен их дома. Сегодняшнее утро началось для них необычно: это чувствовалось и по хозяйке дома.

— Так ты с нами? — спросил Раубольд.

— Если мы в конце года еще едим свекольник, так за это мы должны благодарить господа бога, — ответил Бергхольц.

Раубольда так и подмывало выругаться. Он буквально скрежетал зубами. У него уже тряслись губы. Ему тошно было смотреть на этого Бергхольца, который продолжал возиться ложкой в липкой свекольной массе. Наконец Раубольд не выдержал, поднес к вискам кулаки и закричал:

— Неужели вы до сих пор еще не проснулись? Или вас устраивает эта жизнь?

Бергхольц молчал. У Раубольда буквально опускались руки. Ведь подумать только: каждая вторая дверь оказывалась для него закрытой. И если раньше он любил этот город, то теперь он его возненавидел. Возненавидел за то, что люди его предпочитали жить спокойно, хотя и на коленях, вместо того чтобы жить в тревогах, но в полный рост. Раубольд встал и направился к двери.

— Куда же ты? — удивился Бергхольц. — Уж если ты так долго ко мне собирался, то тремя минутами от меня не отделаться.

— Я должен быть у Хайнике. Ведь они чуть не убили его, сделали калекой! Он не может выйти из дому. Но он остался таким же, как был, — скала, сталь!

— Да, да, я знаю. Только дай доесть свекольник. Кто знает, может, он последний в моей жизни. Вот доем — и пойдем.

Лицо Бергхольца будто покрыто бесцветным лаком, а вот кровь в жилах, оказывается, не бесцветна. Во рту — свекольник, в животе — кофе из солода. А в груди бьется горячее сердце. Всегда бьется ровно, не быстрее и не медленнее, даже в тех случаях, когда он принимает очень важное решение.

— Бергхольц! — только и проговорил Раубольд. Лицо его стало мокрым от слез. Он сидел сконфуженный, покачивая головой, А слезы не переставали катиться из глаз. И лицо покраснело. Красными стали даже уши. Теперь и ему захотелось поработать ложкой в свекольнике, попробовать это блюдо, напоминающее с виду черные остатки чая.

— Дай мне еще глоток кофе, — попросил Раубольд.

Жена Бергхольца сию же секунду появилась с кофейником в руках. Раубольд выпил кофе залпом и засмеялся, обнажая почерневшие от табака зубы.

Засмеялся и Бергхольц.

— Только не моргайте, как в прошлом! — посоветовала им женщина.

Раубольд кивнул и вышел из кухни. Из-за гор поднималось солнце. А вниз, в долину, спешили вечно странствующие облака.

Доктор Феллер вышел из дому. Он не выспался, и на душе у него было неспокойно. Он так и не расстался с этим городом, несмотря на приглашения многих хороших клиник. Сейчас он хотел заглянуть в ратушу, чтобы узнать, потребуется ли он теперь как врач или нет. По дороге он решил заскочить к Георгу Хайнике. Он хотел его увидеть не столько как пациента, сколько как человека, который все-таки дождался этого дня, хотя он, Феллер, как доктор не так уж и много дал ему шансов на это полгода назад. Чем ближе подходил он к дому Хайнике, тем больше ему хотелось увидеться с ним. Он рассчитывал встретить Хайнике в веселом настроении. Как только он войдет к нему в квартиру, думал Феллер, Хайнике встретит его улыбающийся. Он хорошо знал оптимизм этого человека. Да, Хайнике выжил. Будь он на его месте, он не выдержал бы всего того, что досталось Хайнике.

А коммуниста Георга Хайнике не смогли сломить ни борьба с нацистами, которую он вел, когда был здоровым и сильным, ни злопыхательство его врагов, считавших Хайнике мертвецом, когда он стал калекой. Это походило буквально на чудо.

Доктор Феллер застал Хайнике в сапогах и грубошерстных брюках. Рядом лежали брезентовая куртка и клюшка. Коляска была прикрыта одеялом.

Вместо приветствия Феллер набросился на своего пациента с упреками:

— Вы что, с ума сошли? Немедленно ложитесь в постель!

Хайнике стоял на середине комнаты во весь рост. Вид у него был, как у вполне здорового человека. Одному только доктору было известно, каких усилий стоило Хайнике стоять сейчас вот так спокойно и непринужденно.

— Я не разрешаю вам ни шагу делать из дома! — грозно потребовал доктор Феллер. — Ни шагу!

— А я думал, — произнес в свою очередь Хайнике, — вы будете с нами, когда наступит наш долгожданный день. Посмотрите, какое чудесное утро! Ну а, по-вашему, я должен проспать наше утро? И просидеть здесь сложа руки?

— Но вы же больны, Хайнике! — пытался убедить его доктор. — Вы уже внесли свою лепту. Вы и так обречены на нечеловеческие страдания. Вы же не один. Пусть теперь другие что-то делают. Вам же нужен покой. Я запрещаю вам!