Страница 54 из 61
«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Силъне: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас.
От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце…» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит: «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»
А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты!
А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе, Господи!» Во городе большом
есть церковь новая.
Воздвигла Божий дом
сума торговая.
И службы Божий
богато справлены.
Икон подножия
свечьми уставлены.
И стар, и млад взойдет,
сперва помолится.
Поклон земной кладет,
кругом поклонится.
И клира стройное
несется пение.
И дьякон мирное
твердит глашение
о тех, кому в удел
страданье задано…
А в церкви дым густой
стоит от ладана.
«Выходим из церкви, — продолжал рассказ о. Павел, — а народу-то, старух-то около паперти! Увидали нас: «Це ж арестанты, це заключенные, це голодающие!» Там украинцы в основном. Матушки! Кто поляницы — хлеб так у них зовут, кто сушеных дынь, кто соленых арбузов, макитры с медом — кто чего нам навалили!
— Сынок, не утруждай желудок, — предупреждает меня старик, — лопнет с голоду-то!
— Батюшка, ем, да и лишка вроде, а охота…
— Ну, сытый?
Взял этот старичок буханку хлеба — поляницу, перекрестил, поцеловал и говорит:
— Спасибо вам, добрые люди! Вы нас, несчастных, на земле накормили, а вас Господь на небе накормит.
Дает мне буханку, второму старику — буханку. Идем городом, он спрашивает: — Парень, ты монах?
— Рясофорной.
— Где жил?
— В Хутыни.
— А я — грешный архимандрит Ксенофонт Верхотурского монастыря.
— Благослови, батюшка!
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
— А ты кто, старик?
— А я грешный иеромонах Елисей, Соловецкого монастыря ветеринар.
— Благослови, батюшка!
— Бог благословит!
Идем — мы всех богаче! Буханку хлеба-то я дорогой съел. Есть охота! Приходим в это учреждение, в комендатуру. Тут уж не по номерам, а по фамилиям:
— Груздев!
— Да.
— Ну, что — святоша?
— Ребята, какой уж святоша, я грешный и окаянной.
— Работать можете?
— Да могу, наверно.
— Так вот что, заключенный Груздев, отправляем вас в Облстройконтору, там вам дадут работу.
— Давайте, ребята…»
Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. Настоятелем Петропавловской церкви был протоиерей Владимир Осипов. Исповедуя стариков, узнал он, что они служители церкви и обещал похлопотать за них. Восьмидесятилетнего архимандрита Ксенофонта определили вскоре в Петропавловскую церковь алтарником, сказав ему при этом в комендатуре: — А ты, дедушко, ступай в храм, тебя попы приютят. Иеромонаха Елисея отправили в колхоз, заведовать
фермой — видимо, сочли его трудоспособным. Отцу Елисею было 60 лет, да к тому же он имел специальность врача-ветеринара. А Павла Груздева в областной строительной конторе поставили на камнедробилку:
— Тебе, святоша, только камни дробить… У нас никто план не выполняет, а ты и подавно!
Жил он первое время в подвале школы вместе с другими ссыльными, много там было разного народа: и баптисты, и националисты, как говорил о. Павел — «до фига».
«Пришел на работу, — рассказывал батюшка, — как поглядел, а камни-то вот такие! Но план надо выполнять. Кувалду дали.
Утром-то работа начинается примерно с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню.
— Ох, — урки говорят, — попы нам дорогу засирают! Ну, чего тут сделаешь! Живу-то в подвале.
— Ребята, бриллиантовые, какие вы красавчики, глаза у вас, как огонь, черные!
Какой уж там огонь — киргизы! А они мне — иди в церковь, там попов много!
В Петропавловском соборе настоятель о. Владимир сразу Павла Груздева заприметил:
— Ты, паренек, петь умеешь!
Поставил его на клирос. И пел, и «Апостола» читал. «А грязный-то! — вспоминал о себе отец Павел. — Рубашки купить не на что еще! Получил зарплату — первым делом рубашонку да штанишки купил. А уж на ногах наплевать — что-нибудь…»
Однажды в храме подходят к нему старичок со старушкой, Иван Гаврилович и Прасковья Осиповна Белоусовы: — Сынок, — говорят, — приходи к нам жить.
Улица у них называлась так же, как в Тутаеве — имени Крупской, дом 14/42. «Двадцать рублей денег в месяц да отопление мое — поступил я на квартиру, — вспоминал о. Павел. — А тут собрание, землю дают.
— Груздев!
— Что?
— Вот земли целинной край. Надо земли?
Я дома спрашиваю:
— Дедушко, сколько брать земли-то?
— Сыночек, бери гектар.
Я прошу гектар. «Меньше трех не даем!» «Давайте три». Вспахали, заборонили, гектар пшеницы посеяли, гектар — бахча: арбузы, дыни, кабачки, тыквы, гектар — картошка, помидоры. А кукурузы-то! Да соловецкие чудотворцы! Наросло — и девать некуда. Прихожу к завхозу:
— Слушай, гражданин начальник, дай машину урожай вывезти.
— А, попы, и здесь монастырь открывают!
— Да какой тебе монастырь, когда и четок-то нету!
Ладно. Привезли всё. То — на поветь, то — в подполье, пшеницы продали сколько-то, картофель сдали, арбузы на самогонку перегнали, за то, за другое, за подсолнухи много денег получили! Да Господи, чего делать-то! Богач!»
Давно ли скитался бесприютный арестант по ночному пригороду Петропавловска — нищее нищего? А вот уже сыт и одет, и дедушка с бабушкой как родные, и хозяйство крепкое, словно «и здесь монастырь открывают»! Да и на работе премию дали за хороший труд.
— Дедушко, давай корову купим!
«А я в коровах толк понимаю, — рассказывал о. Павел. — Пошли с дедушкой на базар. Кыргыз корову продает. — Эй, бай-бай, корову торгую!
— Пожалуйста, берем.
— Корова большой, брюхо большой, молоко знохнет. Э, кумыс пьем! Бери, уступим!
Гляжу: корова-то стельная, теленка хоть вынь. Я говорю:
— Дедушка, давай заплати, сколько просит.
Взяли корову, привезли домой. Прасковья Осиповна увидела нас:
— Да малёры, да что же вы наделали, ведь сейчас околеет корова-то! Закалывать надо!
— Бабушка, попросим соловецких чудотворцев, может быть, и не околеет.
Корову на двор поставили, а сами уснули. Ночью слышу неистовый крик — старуха орет. Думаю: матушки, корова околела! Бегом, в одних трусах, во двор! А там корова двух телят родила. Да соловецкие! Вот так разбогатели!»
«Жить бы да жить и радоваться!» — как говорил о. Павел. Только в 50-м году нашли у него рак. «Вот здесь, на губе, — рассказывал батюшка валаамским монахам. — Пошел в больницу, врач говорит: «Ох, сейчас вырежу». Выдрали этого рака — и рака нету! С тех пор не бывало ничего».
Всё-то у отца Павла с шуткой-прибауткой — как будто не о страшной болезни вспоминал, а о забавном случае. А уж остроумия ему было не занимать, и оно частенько выручало его — даже в общении с уголовниками.
«А урки-то меня не любили, — говорил батюшка, — за то, что работал хорошо. Один из них как-то нарисовал мой портрет на стенке — я ходил не знаю в чем, а тут изображен в сапогах, в рясе, шапка, на шапке крест, и сам с кадилом и с крестом и написано: «Груздев — поп». И лицо мое. Ну, чего делать-то? Стирать? Я взял и подписал внизу: «Умный пишет на бумаге, а дурак на стенках». Пока в контору ходил, всё стерли!» И в лагерях, и в ссылке люди были самой разной национальности — латыши, эстонцы, украинцы, немцы, киргизы, туркмены — в общем, полный интернационал. И о. Павел как-то очень схватывал всякие словечки из других языков, ему нравилась эта определенная языковая игра, он чувствовал вкус речи не только русской. Бывало, сядет в Тутаеве за стол — а уже знаменитый старец — и начинает командовать: